Григорий Померанц: «Потеряв страх смерти, люди удивительно легко теряют и совесть»

досье Григорий Померанц: «Потеряв ужас погибели, люди дивно просто утрачивают и совесть» «Можно ли было – опосля чудовищных утрат 41-го и 42-го годов – дойти до Берлина?Да, можнож, дошли. Но за счет глубочайшего преломления народной души. С поддержкою вставшего из могилы фанта глобального завоевателя. Батыя, Чингисхана. Такая победа – напиток колдуньи. И люд, проглотивший его, длинно остается отравленным, и через несколько поколений отрава выступает сыпью – портретами Сталина на ветровых стеклах…». Мысли о войне философа Григория Померанца. Подготовила Дарья Громова Все статьи этого досье Эрих Фромм: «Идеи нацизма завлекают тех, кто утратил веру в жизнь и собственные решения» Виктор Франкл: «Вина быть может лишь личной» Светлана Алексиевич: «После войны у дам была еще одна война» Карл Густав Юнг: «Я знаю, что бесы существуют» «…Никогда в жизни не испытывал такового ужаса!Все во мне кричало: «Домой, к маме!Домой, к маме!» Цельная натура, наверняка, не удержалась бы, побежала, и позже угодила под расстрел либо в штрафную роту. Но я интеллигент; рефлексия, от которой меркнет румянец мощной воли, во мне не умолкала, и она разговаривала, что бегут под бомбежкой одни идиоты; безопаснее лежать. Я лежал, носом в пыли, а снутри все продолжало кричать: «Домой, к маме!»…Прошло с полчаса. И вдруг рефлексия напомнила, как я сам пошел когда-то навстречу ужасу бесконечности и прошел через ужас. Если я не ужаснулся пучины места и медли, неуж-то ужаснусь нескольких паршивых «хейнкелей»!Эта обычная мысль подействовала. Что-то всплыло в душе, посильнее фронтового ужаса. И опосля, много разов, когда затишье заменялось грохотом снарядов и бомб, через сердечко прокатывалась легкая волна тревоги… и отходила. Я знал, что у меня есть талисман, что есть сила одолеть ужас. Бездна, в которую проваливается все, все, всякий смысл, не совсем лишь моя жизнь, а решительно все – это было ужаснее «хейнкелей». И, вспомнив ту тьму, я вспомнил и свет, брызнувший из тьмы, когда я вынес ее, терпел, не отступил. Страх моментально залег, как германская цепь под залпом катюш. Он завладел инициативу, когда я не ожидал нападения, не знал, что он посиживает в засаде, где-то поглубже уровня сознания – и готов стукнуть по мне. Потом я ожидал атаки, был настороже – и заблаговременно знал, что будет далее, когда эмоциональная волна взлетит вверх и ужас перейдет в удовлетворенное возбуждение. На гребне волны мне хотелось большей угрозы, большего замирания сердца – и радости выхода за ужас, полета над ужасом. Я мыслю, что это схоже на прыжки с трамплина. Помню, как приблизительно в сентябре 43-го я смотрел с высотки на нападающую цепь, на эти ничем не защищенные фигуры, бегавшие посреди сильных разрывов, и мне хотелось быть там, испытать то же чувство высоконравственного преимущества жителя нашей планеты над техникой». «Война освобождала от всякого ужаса. Привыкали – и собственной шкуры не сожалеть, и чужих. Привыкали до того, что нам, героям, все позволено. Я чрезвычайно помню это чувство в октябре 1944-го перед вторжением в Восточную Пруссию(у Тильзита). Перейдешь через границу(на ней сходу поставили черную дощечку: Германия)и мсти, как твоей душе угодно. Каждый разов, увидев «все позволено» на самом деле, я отшатывался. Первый разов – сначала 44-го, когда вешали пленника. Приказ – вешать германцев, пленённых за поджогом деревенских хат, не вызвал у меня колебаний. Но одно дело указ, иное дело глядеть, как вешают. Я не был уверен, что конкретно этот германец зажигал. А ежели и зажигал, то как может боец не выполнить, что ему велено?У него было превосходное личико, и он молча стоял на табурете, стиснув зубы. А кругом копалась масса, выдумывали, из чего же сделать виселицу. Деревьев пригодных не было, степь. Меня поразила чистосердечная удовлетворенность на личиках боец и офицеров. Так мальчишки кошек вешают… Потеряв ужас погибели, люди дивно просто утрачивают и совесть. В конце войны я был потрясен – сколько гадости может вылезть из героя, прошедшего от Сталинграда до Берлина. И как бесстрастно все глядят на эту мерзость». читайте такжеРабота любви «Во всякой наружней победе заложен рок. За всякую победу надобно выплачивать. Только внутренние победы безгранично плодотворны: над ужасом, над желанием главенствовать, богатеть, мстить. И одолевать. Ибо наружная победа, до основания изничтожающая то, что нам кажется абсолютным злобном, здесь же становится новеньким злобном, и хороши лишь те застенчивые победы, которые восстанавливают природное равновесие не предоставляют чему-то одному разрастись за счет остального. То есть победы над инерцией победы. Победы, останавливающие разгул побед, как степной пожар – встречным пожаром. А упоение победой, восторг победы – смертельный хмель…» «Я не сожалею, что родился в XX веке. Я его вынес… Война не стерла моей хрупкости, уязвимости, без которых нет истинней чувствительности, но на эту «почти женскую чувствительность», как выразилась обо мне одна женщина, наложился азарт боя. и в конце концов мужество отделилось от боевого «мы», стало самостоятельным и вольным и вроде бы повернулось снаружи вовнутрь. Но началось это на войне. Там – 1-ый опыт жизни в сознании погибели. Вечное сознание угрозы. Упругость, подобранность.» Фрагменты из книжки Григория Померанца «Записки противного утенка»(Центр гуманитарных инициатив, 2012). читайте такжеГригорий Померанц: человек, схожий на самого себя