Иосиф Бродский: «У меня нет ни философии, ни принципов… У меня есть только нервы»

Никакой жизненной философии нет. Есть лишь определенные убеждения. С натяжкой это можнож считать философией. Могу именовать это философией стойкости, возможностью выстоять. Довольно обычная вещь. Когда находишься в нехороших обстоятельствах, перед тобой выбор — сдаться либо пробовать противостоять. Я предпочитаю противостоять сколько вероятно. Вот это и есть моя философия, ничего такового необыкновенного.

Б. Янгфельдт «Язык есть Бог. Заметки о Иосифе Бродском»

Ирония — вещь обманчивая. Когда с шуткой либо драматичностью разговариваешь о ситуации, в какой находишься, то кажется, что не поддаешься происшествиям. Но это не так. Ирония не дает уйти от трудности либо подняться над ней. Она продолжает удерживать нас в тех же рамках. Хоть и отпускаешь шуточки по предлогу чего-либо гадкого, все одинаково продолжаешь оставаться его пленником. Если видишь делему, надобно с ней драться. Одной лишь драматичностью никогда не победишь. Ирония — порождение психологического уровня сознания. Есть различные уровни: био, политический, философский, религиозный, трансцендентный. Жизнь — трагическая штука, так что драматичности здесь недостаточно.

Не то, чтоб он на меня влиял, а просто я был долею его, по сути я — это он… Ведь пока они живы, мы мыслим, что мы — иные, что мы — это что–то самостоятельное, а мы на самом деле — часть той же самой ткани, та же самая ниточка...

Вообще, я обязан сказать, что жизнь в семье — это сохраняется навсегда... Молодой человек, он постоянно желает жить по–своему, он желает сам быть, создать собственный мир, отделиться от всего остального... И когда предки помирают, ты вдруг разумеешь, что это-то и была жизнь…

Эта жизнь была сотворена ними, мы все в ней знаем наизусть, и до поры до медли не понимаем, что мы — тоже их рукоделие. И нам ничего не стоит это перевернуть, убежать отсюда. Но наша жизнь — это плоды наших трудов, и они, эти плоды, не так убедительны...

Я никак не считаю, что все люди нехорошие. Но я просто утверждаю, что люди способны делать нехорошее, создавать злобно, наделены невозможной способностью.

И в наименьшей ступени размещены к добру?

Похоже, что так [смеется]. Должен сказать, что люди в одинаковой ступени размещены к добру и злу. Но люди, как я знаю, предпочитают легкие решения, а совершить злобно легче, чем сотворить что-либо благое.

Я считаю, что вообщем на зле концентрироваться не идет. Это самое обычное, что в состоянии сделать человек, другими словами на тех обидах, которые ему были нанесены, и так дальше и так дальше. Зло одолевает, кроме всего остального, тем, что оно вроде бы вас гипнотизирует. О зле, о дурных поступках жителей нашей планеты, не разговаривая о поступках страны, просто мыслить – это поглощает!

И это как разов и есть дьявольский умысел!

Еще одно заблуждение – то, что искусство исходит из опыта и бытия. Не помню, разговаривал я теснее где-то либо нет, но ты можешь быть свидетелем Хиросимы либо провести 20 лет где-нибудь в Антарктиде – и ничего не бросить опосля себя. А можешь провести с кем-то ночь и выдать «Я помню дивное мгновенье…» А можешь и без ночи написать. Так что, ежели бы искусство зависело от жизненного опыта, мы имели бы еще больше шедевров.

Это самое главное — место, в каком находишься. Помню, когда мне было года 20 три, меня против воли засадили в психиатрическую клинику, и само «лечение», все эти уколы и всякие довольно досадные вещи, лекарства, которые мне давали, и так дальше, не производили на меня такового трудного воспоминания, как комната, в какой я находился... Отношение величины окон к величине комнаты было довольно странноватым, несколько непропорциональным, другими словами окна были, думается, на какую-нибудь восьмую меньше, чем обязаны быть по отношению к размерам комнаты. И конкретно это доводило меня до неистовства, практически до помешательства.

Я принадлежу к российской культуре, я осознаю себя ее долею, слагаемым, и никакая смена места на окончательный итог воздействовать не сумеет. Язык — вещь более старая и более неминуемая, чем правительство. Я принадлежу русскому языку, а что дотрагивается страны, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя будет то, как он пишет на языке народа, посреди которого живет, но не клятвы с трибуны.

Вообще я не приверженец религиозных ритуалов либо формального богослужения. Я придерживаюсь представления о Боге как о носителе безусловно случайной, ничем не обусловленной воли. Я против торговой психологии, которая пронизывает христианство: сделай это — получишь то, да?Или и того лучше: уповай на безграничное милосердие Божие.

Ведь это в сущности антропоморфизм.

Я вообщем не уверен, что в веру идет обращать. Людей идет бросить разбираться во всем самим. К вере прибывают – прибывают, но не получают готовой. Жизнь зарождает ее в людях и растит, и этих усилий жизни ничем не заменишь. Это вправду работа, и пусть ее делает время – потому что время справляется с ней много лучше.

Год назад по телевидению проявили кадры, снятые в Афганистане. По пустынной равнине лезут российские танки — и все. Но я позже больше суток подряд просто на стенки лез. И не в том дело, что мне постыдно за Россию… Я воспринял эти танки как орудие насилия над естественной стихией. Земли, по которой они шли, даже плуг никогда не дотрагивался, не то что танк. Какой-то экзистенциальный ужас. Он до сих пор у меня перед очами. И я задумался о бойцах, которые там воюют, — они молодее меня лет на 20 и теоретически могли бы быть моими отпрысками... и написал такие строки: «Слава тем, кто, не поднимая взгляда, /шли в абортарий в 60-х, / спасая отечество от стыда!»

Люди вышли из того возраста, когда прав был мощный. Для этого на свете очень много слабеньких. Единственная правота – доброта. От злобна, от гнева, от нелюбви — пусть именуемых праведными — никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к погибели. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не обязан мешать друг другу делать его дело. Условия существования очень тяжелы, чтоб их еще усложнять.

Что самое главное для вас в жизни?

Способность жителя нашей планеты прожить конкретно своей жизнью, но не чьей-либо еще, другими словами, выработать собственные ценности, но не управляться тем, что ему навязывают, сколь бы симпатичными они ему ни представлялись. В первую очередь каждый обязан знать, что он собой представляет в чисто человечьих категориях, а позже теснее в государственных, политических, религиозных.

Что вы оцениваете выше всего в человеке?

Умение прощать, умение сожалеть. Наиболее нередкое чувство, которое у меня возникает по отношению к людям — и это может показаться ежедневным, — это жалость. Наверное, потому, что мы все окончательны.

* Приведены цитаты из интервью Иосифа Бродского различных лет, опубликованных в «Книге интервью. Иосиф Бродский»(Захаров, 2011).

подготовила Алла Ануфриева

Томас Манн, ставленник своей судьбы