Бабушка считала меня профессиональным ребенком. Таланты мои, а с ними и бабушкины надежды с годами изменялись. В 5 это было фигурное катание, в 6 — музыка, заниматься которой меня дали в срочном порядке, и бабушка была досадно изумлена, когда сообразила, что медведь мне наступил на ухо еще при рождении.
Потом пришло время британского, который я тихо терпеть не могла в главном еще и потому, что осваивать его мне подсобляла бабушка, изучавшая в школе германский, в институте — французский, а в школьные годы моего папы — еще и испанский.
Родители привыкли к моим талантам, быстрее, смирились с ними, потому когда пришел черед рисования, папа дрался, как мог.
— Мама!— вопил он в трубку. — Мама, ну усвой, ты выдаешь желанное за действительное!Да?Ну, окончательно... да, да... и музыку я помню... и британский. У нее тройка по британскому, какая способность к языкам?А, это мы виноваты?И в фигурном катании тоже мы?В четыре года игралась собачий вальс?Ну, тогда окончательно... — папа охал, клал трубку на рычаги и какое-то время подозрительно на нее косился. Если трубка безмолвствовала, означает, бабушка огорчилась.
— Мы запускаем малыша?Мы абсолютно им не увлечены не развиваем?Мы совершаем правонарушение?— спрашивала мать. Папа кивал. Бабушка была дивно постоянна в оценке происходящего.
— Не беспокойся, — успокаивала мать или папу, или меня, или это было элементом аутотренинга. — Все бабушки такие. Им кажется, что их внуки самые умнейшие!С детками не вышло, означает, обязано получиться с внуками.
— Позвольте, разрешите, что означает, с детками не вышло?— перебивал возмущенно папа, но мать его не слушала:
— У нас чрезвычайно превосходный, обычный ребенок. Мы им увлечены, и он у нас чрезвычайно развитый. Правда, ребенок?— продолжала мать. Я кивала.
Ребенок и правда был превосходный. Троечник по британскому, не умеющий пропеть ни одной нотки. Но мне было все одинаково. Главное, о чем предки даже не додумывались, — бабушка приобретала мне краткие пузатые фломастеры в магазине «Чертежник» в Столешниковом проулке. Когда фломастеры прекращали живописать, мы с бабушкой вынимали заднюю часть, и бабушка капала на чуток полинявший стержень духи «Красная Москва», а опосля праздничков время от времени водку, потому что в обыденные у нас водка не водилась.
У меня «лежала душа к рисованию». Так бабушка говорила собственной подруге Марье Тимофеевне, пока я, высунув язык, вырисовывала на чертежной бумаге сказочного вида деревья с распростертыми ветками-руками. Я не осмысливала, что означает «лежит душа», все желала спросить у бабушки, да так и запамятовал.
Вообще дивно, почему мои предки так опасались моих открытых бабушкой талантов. Родители спорили. Бабушка безмолвствовала. Я живописала. С фломастеров я перешла на цветные мелки, позже на акварельные краски и гуашь. На предложение дать меня в художественный кружок папа назначил: «А кто будет возить?». И бабушка сдалась.
Я живописала везде и постоянно. И тройка по британскому частично разъяснялась тем, что половину уроков я живописала на обратной стороне тетради профиль нашей англичанки. У нее был великолепно высочайший пучок из черных волос и чрезвычайно благовидная линия шейки с изящными завитушками волос, нечаянно потерянными из пучка.
Я молча столько лет подсознательно визуализировала свою мечту, что она просто не могла не сбыться. Прав не имела. Я материализовала ее. Выстрадала. Выцарапала пузатыми фломастерами на обратной стороне школьных тетрадок.
На большой смене посреди гудящего, как улей, 3-го этажа, спасаясь от преследования вихрастого одноклассника, я влетела по лестнице на спасительный 4-й «взрослый» этаж и... остолбенела. На кабинете рисования, на не так давно побеленной, увлажненной еще двери заместо ожидаемой надписи «Осторожно, окрашено» красовалась картонка в тонюсенькой золотистой рамочке, на которой было написано: «ИЗОСТУДИЯ ГВОЗДИЧКА». И сама гвоздичка была здесь же, малюсенькая, распушенная, еще остро благоухающая масляной краской.
С приходом новейшего учителя у меня началась новенькая жизнь. Я стала ходить в изостудию. Я ожидала занятий, как праздничка. Да и ожидать было, фактически, не надобно. Можно было придти в хоть какой день опосля уроков — в изостудии не было расписания!
Мы живописали. Мы лепили. Все остатки линолеума опосля ремонта были собраны для линогравюр. Мы осваивали акварель, пастель и масло. Я прогуливалась с постоянно перепачканными пальцами и почему-либо даже волосами, ведь мыть их не было смысла — я проводила в кабинете рисования все смены. Иногда просто стояла и глядела, как работают старшеклассники.
Да будет у каждого малыша желая бы один таковой учитель, каким был наш учитель рисования Вячеслав Петрович!Он был небывало украшав. Даже я в свои неполные 10 это великолепно осмысливала. Красив по-«киношному». Когда мы писали(он не разговаривал «рисовали», картину пишут, но не живописуют, учил он нас), он стоял, сложив руки, и пристально вглядывался в наши восторженно-вдохновенные личика.
Он мог разгневаться, возмутиться, но никогда не вопил. И даже глас не увеличивал. А глас у него был дивно благовидный, под стать наружности. Мы писали, а он прогуливался по классу и говорил нам истории из жизни живописцев, подходил то к одному, то к иному, подсоблял тем, у кого не чрезвычайно выходило. Он разговаривал: «Ну представьте, что вы большой живописец!Так и разговариваете себе: я большой живописец, я большой живописец. И сходу все получится, вот увидите!».
А позже была олимпиада по рисованию. Районная, позже городская. И выставка в фойе кинозала. И на нее прибывала моя бабушка. «Ну, что я разговаривала?!» — было написано на ее личике.
Этюды в ближнем парке. Проливной дождик, под которым мы стягивали куртки и накрывали ними мольберты, а вода текла по волосам, затекала за воротник школьной формы. Дорожки, покрытые ковром из разноцветных листьев. Дрожащая на ветру паутинка. Свинцовая рябь воды с серебряным отливом. Мы глядели на все это очами нашего учителя. Он учил нас созидать.
А позже рисование кончилось. И началось черчение. А позже изостудия закрылась. Вячеслав Петрович уехал преподавать за границу, а мы до заключительного не знали, что он собирается уезжать, и прощание было какое-то сумбурное, поспешное...
Я теснее позже сообразила — он не обожал прощаться. «Учись, — произнес он мне, приобняв, — тебе надобно непременно учиться». Я кивнула молча, чтоб не зарыдать. То, что надобно обучаться, я слышала каждый день. Конечно, надобно обучаться, восьмой класс, экзамены...
Наши картины еще какое-то время провисели в коридоре 4-го этажа под надписью «Выставка лучших работ воспитанников школы», но в один великолепный день опосля выходных мы пришли... и узрели безусловно белоснежную стену. Почему-то краской даже не благоухало, не осталось даже следов от гвоздиков, вбитых рукою нашего живописца. Картины были свалены в кучу в былей изостудии «Гвоздичка», которую школьные уборщицы усердно мыли в четыре руки и две швабры. А мы стояли и с страхом глядели на кипу листов, под которую затекала грязная водяная лужица...
Все это было ранешней весной восьмого класса. А в мае, перед самыми экзаменами я вдруг сообразила, что хочу живописать. До дрожи. Я хочу написать картину про экзамены!Я их принимала, как праздничек!Я желала уяснить их навечно, навсегда. Я влюбилась в их. Даже стихотворение пробовала сочинить.
Отчего это белоснежный цвет
Появился вдруг в волосах?
Отчего плеск белоснежных лент,
Отчего огоньки в очах?
Моя картина светилась от невообразимого количества белоснежных бантов и фартуков с легкими крылышками. Казалось, это не школьницы в наряженных передничках, а стайка бабочек порхает над зеленоватой пришкольной полянкой. Пусть будет много белоснежного цвета, много контрастов, нежности, радости. Первые экзамены сродни первому сентября. Первое сентября постоянно был для меня праздничком...
Хватит заниматься ерундой. Займись суровым делом. Я дописала собственный «Первый экзамен» и удачно сдала все другие. И даже британский. Все почаще я слышала от родителей о ДЕЛЕ, которому нужно предназначить всю свою жизнь. А остальное ЕРУНДА. В жизни не понадобится. Как гипсовая головка либо наливное яблочко из папье-маше. Как парящие над землей белокрылые восьмиклассницы, отправляющиеся на 1-ый собственный суровый экзамен в жизни. Ну, а разов не понадобится, как следовало из логики моих родителей, нечего на ЕРУНДУ время расходовать.
В наше время ЭТО не профессия. Известных живописцев в наше время разов, два и обчелся. А человек обязан иметь профессию. Хорошую. Которая для начала обеспечит 105 рублей, позже 110, точно 5-ого и двадцатого, а там видно будет. Может, и 125. Во всяком случае пропасть она не даст. А еще при знании британского... А ТАМ конкурс жуткий. А позже куда?В школу преподавать?А выставка в кинозале и 2-ое место на городской олимпиаде ничего не означают.
Я выкатилась в жизнь правильной формы отшлифованным камешком. На гладкую дорожку. С бурного благословения родителей я сделала 1-ое в собственной жизни предательство. Я кинула себя. Я занялась ДЕЛОМ.
...Мама позвонила внезапно, когда мы теснее собирались дремать. Голос звучал взволнованно.
— Доченька, у Ромки талант!Я показала его картинки одной приятельнице — она разбирается. Это удивительно!С мальчуганом надобно заниматься!Давайте отдадим его в художественную школу. Я теснее все выяснила, во Дворце пионеров и школьников...
А кто будет возить?А кто будет забирать?С детками не вышло, означает, обязано получиться с внуками?А ребенок обычный, превосходный. Правда, ребеночек?
А ребенок-то на поверку вправду оказался обычным... по другому почему все осталось за дверью сейчас теснее не имеющейся изостудии с благовидным заглавием «Гвоздичка»?Почему в моей теперешней жизни не осталось места для кисточки и мольберта?Игра в большого живописца, слова-заклинания. А ежели бы... Если что?
Ромка дремал, уткнувшись носом в подушечку. Щека испачкана в краске. Как это я не увидела, когда укладывала его дремать?Смешные рыжеватые вихры торчат в различные стороны. Как у той девченки, которая накрывала курткой мольберт от дождика, а дождевые капли струились по рыжим волосам.
Леля приехала на иной день к вечеру. Леля — художница. Настоящая!И троюродная сестра моего супруга. Всю жизнь занимается конкретно ЕРУНДОЙ — оформляет книжки. Леля приезжает в Москву время от времени на выставки, время от времени за заказами. Она художник-график, может, не отрывая пера от бумаги, нарисовать необыкновенный силуэт. Я глядела ее картинки, а сердечко сжималось: занимательно, а я так могу?Леля рассеяна и задумчива. Вместо мольберта при ней громадная кожаная папка, слегка заляпанная пятнышками краски. Леля не знает, что я грезила стать живописцем. Да и для чего же?Я инженер. У меня полностью сносная работа, не имеющая ни к рисованию, ни даже к черчению никакого дела. Все, как папа обещал... 110, 115, сейчас у меня теснее 125 плюс квартальные.
«Не посещает не профессиональных жителей нашей планеты, посещают люди, которые занимаются не своим делом». Этот афоризм изрекла вчера вечерком моя мать. Услышала, наверняка, по телеку. Или прочла в какой-либо научной педагогической статье, которые начала зазубривать, как перешла в статус бабушки.
На этот разов я решила побеседовать с Лелей, показать ей Ромкины картинки. Мамина разбирающаяся знакомая — это, окончательно, превосходно, но художница Леля все-же лучше. Будем собирать воззрения. Леля пила в столовой чай и звучно бранила моему супругу выставку знаменитого живописца, которую лишь что посетила.
Я вульгарна отыскивать Ромкины картинки. Искала Ромкины, а отыскала еще и свои. На обложке надпись: «Гвоздичка». Папочка тоненькая, и в ней не хватает «Осени», скрашивавшей коридор 4-го взрослого этажа нашей школы и изменнически оставленной мною на заляпанном полу былей изостудии. В папке 5 лет. Пять лет моего юношества. Пять лет жизни. Пруд около дачного дома. Медведь-гора в Гурзуфе. День был жаркий, и к вечеру у меня обгорели плечи, и мать мазала их кефиром. Окно. Свеча на подоконнике. Подтаявшая, вся в рытвинах стекающего воска. Фитиль — слеза невидимого глаза. Красивый Володя из 9 «Б» в тот день пошел сопровождать мою подругу. А вот и тот самый, спасенный от дождика в парке около школы. Серебристая гладь прохладной сентябрьской воды. «Рисуем, ребятки, на данный момент дождик пойдет».
Леля за моей спиной появилась внезапно. Взяла из моих рук листы, длинно осматривала.
— Слушай, а классно, — произнесла она в конце концов мне, замершей от ожидания. — А почему ты не вульгарна обучаться?Ну ты даешь... Я в этом возрасте так не живописала... А этот вообщем удивительный, — она брала в руки белоснежных бабочек-восьмиклассниц.
Лучше бы она надобно мной посмеялась. Обругала все мои картинки. Лучше бы я ей их вообщем не демонстрировала!Жила бы, прогуливалась на работу, получала бы далее свои 125 плюс квартальные. И лишь время от времени, смотря на осенний парк в ожидании автобуса, молча прикидывала, какие бы краски я смешала для цвета листвы.
Через недельку мы с Ромкой отправь к Лелиному знакомому живописцу. Ромкины картинки лежали рядом с моими бок о бок. Его — в новейшей белоснежной папочке, мои — в ветхой с обтрепанными уголками.
Художник абсолютно был не схож на Вячеслава Петровича, как я его почему-либо представляла. Он был малюсенький, кругленький, с глазами-рыбками, плавающими в круглых очках. Он длинно осматривал Ромкины картинки, кивал головой и как-то дивно причмокивал губками. Свою черную папочку с потрепанными уголками я положила рядом. Будем собирать воззрения.
— О, у вас есть еще!— обрадовался почему-либо живописец. Я отвернулась к окну. Мне было постыдно, но я беспокоилась больше, чем когда он глядел Ромкины картинки. Художник шелестел листами за моим плечом. Аккуратно сложил их в папки: мои — в Ромкину, Ромкины — в мою. Только веревочки завязывать не стал.
— Да, — произнес он. — Ваш отпрыск для собственного возраста живописует непревзойденно. Тебе нравится живописать, мальчик?
Ромка смущенно приподнял плечи и заговорщицки произнес:
— Очень.
Художник достаточно хмыкнул.
— Надо заниматься. Кружок в Доме пионеров он очевидно перерос. Я дам вам адресок художественной школы, удивительная школа!Очень высочайший уровень преподавания!Туда, правда берут с 8 лет, но вашего мальчугана возьмут точно. Они делают исключения для профессиональных деток. Можете сослаться на мою рекомендацию, но, мыслю, не понадобится. А вот 2-ая папка... Скажите, кто это живописал?Вы?
Я безмолвствовала. Смущенно пожала плечами и чрезвычайно тихо произнесла, совершенно как Ромка:
— Нет, не я. Ребенок знакомых. Они просили показать.
— Ну да, для вашего мальчугана это очень взросло. Передайте родителям, что их ребенок талантлив!Очень талантлив!Видите, я даже не скуплюсь на хвалы. Если желают, могут зайти ко мне, я им повторю то же самое!И надобно торопиться. Сколько ребенку лет?15?16?И что занимательно — видна школа. Он либо она где-то занимался?
Я пожала плечами. Не разговаривать же: в изостудии «Гвоздичка», на 4-м этаже издавна теснее разрушенной и отстроенной поновой школы...
— Я не пророк, но при определенных усилиях — я про занятия — из малыша может выйти превосходный живописец!Надо заниматься, и заниматься серьезно!
Я сгребла папки со стола и повела Ромку к выходу.
— Спасибо громадное вам, — заученно произнесла я. — Извините, что отняли столько медли!
— Да о чем вы, — расплылись в усмешке глазки-рыбки, — я получил наслаждение. Да и Леля просила, а я постоянно рад ей посодействовать. Послушайте, — он перехватил мой взор. — а это точно живописал ребенок ваших знакомых?
— Точно. Это живописал ребенок. И, наверняка, он вправду был талантлив, — я разговаривала на удивление верно и звучно. А слово «был» проговорила про себя...
Мы вышли из подъезда старинного дома. Близился полдень, от мокроватого асфальта опосля дождика поднимался легкий парок, обещая жаркий день. Стайка голубей поднялась над блещущей на солнце крышей. В кармашке у меня лежала волшебная бумажка с адресом художественной школы, где моему ребенку предстояло обучаться.
А ребенок скакал рядом на одной ножке, выплескивая скопленную за время ожидания у живописца энергию. И лишь на секунду остановился и спросил: «Мам, ты чего же — вопишь?Нет?Точно?» и, не дождавшись ответа, запрыгал далее, дальний от всех земных хлопот.