Почему мы можем быть такими счастливыми и самодовольными — в ущерб всякой логике

Жестокая правда о механизмах психологической охраны.

Текст: Тата Олейник
Иллюстрации: Влад Лесников

Процесс нашего мышления подсказывает игру в карты с шулером или искреннюю беседу с патологическим вралем. Наше подсознание постоянно готово попрыгать с ногами на здоровом смысле, ежели ему покажется, что ваше с ним драгоценное «я» находится в угрозы. Конечно, превосходно, что от природы мы снабжены таковыми подушечками сохранности, но ежели мы желаем быть без помощи других думающими взрослыми людьми, то стоит все-же осмысливать, чем могут быть вызваны кое-какие наши убеждения и поступки.

Ничего не разумею, тупость какая-то

Как гласит знаменитый софизм, человек, признавший свою тупость, не быть может неразумным(вспомним известное сократовское «Я знаю лишь то, что ничего не знаю»). Но не многие так просто. Во-первых, признание собственной умственной беспомощности в каком-либо вопросце — это суровое испытание для нашего «я», которое ощущает себя уютно лишь тогда, когда оно убеждено в своем совершенстве. Во-вторых, еще наиболее досадным последствием такового смирения оказывается логический вывод: «Если я чего-то не разумею, я не могу принимать решений». Традиционно интеллигент — боязливое и осмотрительное существо, в то время как дикарь активен и самоуверен. А все потому, что интеллигент вообщем постоянно ощущает себя куда великим глупышом, чем гражданин, который прет с нагим задом на танки, блистая верой в непогрешимость собственных суждений. Не то чтоб дикарь постоянно сильно выигрывал, но нежелание подписываться в своем недопонимании — это одно из первичных параметров нашего подсознания. «Полная чушь, тупизм, хрень какая-то!» — вот что бережно шепчет подсознание, когда мы печально взираем на логарифмическую таблицу, китайские иероглифы, аннотацию к пылесосу или иной непостижимый объект. Многие суровые ученые, кстати, превосходно зная это свойство нашего восприятия, вообщем берегутся произносить уничижительные комменты. Какую бы сказочную фигню им ни демонстрировали и ни ведали, максимум, чего же от их можнож достигнуть, это: «Хм… чрезвычайно занимательная точка зрения».

Зелен виноград

Другим похожим защитным механизмом явля­ется наша готовность унижать все, что нам нравится, но при всем этом недоступно. Зайди на хоть какой общественный ресурс, размести там фотографию известной кросотки — и посреди сотен «Я б вдул» и «С пивком покатит»(выражения, тоже высоко поднимающие твое воззрение о населении земли, очевидно)ты отыщешь уйму презрительных рассуждений о данной худей уродине, подкупной швабре и косорылой простолюдинке. Пишущих такое, в общем, можнож понять. Не главно, мужчины это, додумывающиеся, что к сходственной девушке их не подпустят даже в их собственных эротических фантазиях, или дамы, чья привлекательность, увы, не настолько нужна, — все они таковым милым методом пробуют подавить в себе разрушительное чувство зависти и неудовлетворенности. В последних собственных формах эта распространенная защитная функция приводит к злости и готовности истреблять вожделенные, но недоступные объекты. Являются ли они дорогими машинками, назло тебе припаркованными во дворе, или сексуальными цыганочками, которые пляшут перед твоей неясной кельей, — всех на костер!

Это абсолютно не значит, что все, что тебе не нравится, на самом деле является предметом твоих грез. Тем не наименее стоит временами проверять перечень досадных тебе вещей, чтоб точно знать, что ты не любишь на самом деле, а что ты принуждён не обожать.

Дуракам везет

Философ Рене Декарт именовал зависть «видом печали, смешанной с нелюбовью, которую испытывают, когда видят благо у тех, кого считают недостойными этого блага». Но зависть быть может куда наиболее разнородной в собственных проявлениях. Например, она может автоматом относить в разряд недостойных всех, у кого хоть какое-то благо есть. Ежу понятно, что лишь казнокрады ездят на «бентли» и лишь у проституток есть соболиные шубки, что все-таки дотрагивается Нобелевской премии, то она придумана евреем и для евреев, а все другие идут в сад. Такая стратегия самоуспокоения дает иногда чрезвычайно колющиеся плоды, превращая жителя нашей планеты, очень охотно к ней прибегающего, в остервенелого мизантропа, видящего вокруг лишь негодяев и негодяев. Интересный побочный эффект содержится в том, что такие человеконенавистники нередко готовы прибывать на помощь нищим, сирым и бедным, опекать зверюшек, отдавать заключительнее ради спасения нездоровых деток и так дальше, потому что лишь абсолютно несчастные существа не вызывают у них обыкновенной зависти и, стало быть, автоматом заносятся в разряд «хороших».

Избирательность памяти

В свое время Зигмунд Фрейд уложил население земли на кушетки психоаналитиков, возведя в аксиому идею о том, что всякие проблемы, которые приключались с нами в детстве, навеки засели в нашем подсознании и оттуда управляют нашими поступками. Поэтому довольно в деталях вспомнить, как бабушка побила тебя веником, чтоб понять, почему ты разводишься теснее в 3-ий разов. В чем Фрейд был безукоризненно прав, так это в том, что досадные воспоминания вправду чрезвычайно главны для нашего подсознания. Оно относится к ним, как примерная хозяйка к вонючему сыру, который вроде выкидывать как-то неразумно, но ежели не спрятать его подальше, то жизнь в помещении станет затруднительной. Так что свои беды ты неминуемо помнишь лишь выборочно. На виду оставлены лишь воспоминания, которые могут уберечь от угрозы в дальнейшем(ну теперь-то ты не будешь хватать нагой рукою раскаленную кочергу, не правда ли?), а всякие нерасторопные моменты средней значимости усердно убраны с глаз долой. И, ежели есть возможность, то в памяти обучающие образцы будут изменены подобными, но с кем-нибудь иным в основной роли. Например, ты будешь вспоминать нерасторопный момент с мальчуганом Вовой, который описался на физкультуре, но что вышло с тобой за две недельки ранее на математике, тебе милосердо дозволят пренебрегать. Лучше всего мы забываем те ситуации, в каких мы водили себя недостойно или неразумно, и, напротив, собственные фортуны и превосходные поступки вывешены в нашей памяти на видные места, чтоб в минуты раздумий мы могли самозабвенно ними наслаждаться. Именно потому даже оконченные сволочи могут искренне считать себя превосходными людьми и недоумевать, почему окружающие не готовы поделить эту точку зрения. Многие психологи теснее пришли к выводу, что не многие темные ящики твоей памяти так нуждаются в срочном подъеме на поверхность.

Мне это неинтересно

В 1980 году южноамериканский стратегический исследовательский центр RAND терроризировал несколько 10-ов тыщ южноамериканских школьников в рамках крупномасштабного исследования их когнитивных функций. Один из тестов требовал от подростков отдать устную оценку различным школьным предметам, и ученых заинтриговал тот факт, что детки чрезвычайно нередко определяли предметы, по которым они не успевали, не как трудные, как скучноватые. Гуманитариям была неизъяснимо скучна математика, хилые тинейджеры высказывали «фи» спорту, а у капитанов школьных футбольных команд глубокую тоску вызывали творческие дисциплины.

Сперва ученые решили, что конкретно неприязнь к сиим предметам мешает детям прилично их осваивать. Но когда спустя год школьники пересдали испытания, то выяснилось, что, ежели у ребенка повышалась успеваемость, этот же самый предмет он теснее именовал «интересным» и «веселым». Так население земли разжилось эмпирически подтвержденным подтверждением того, что мы примечательно умеем предохранять себя от разочарований в собственных умственных или физических возможностях, заблаговременно подсознательно расценивая трудность задачки и утрачивая к ней энтузиазм, ежели она для нас очень трудна. Автор данной статьи, к примеру, впадает практически в летаргию при виде учебника алгебры за 5-ый класс. Автор данной статьи безусловно уверен, что его могучий интеллект уложил бы при желании на лопатки не совсем лишь алгебру, но даже квантовую механику, ежели бы он всерьез решил заняться данной никому не подходящей тягомотиной, — просто у него есть дела позанимательнее. Таким образом создатель данной статьи разумно оберегает себя от вероятного самоуничижения.

Тот же механизм удачно работает во практически всех областях: люди слабенькие здоровьем нередко испытывают чистосердечнее безразличие к большинству занятий, связанных с физической активностью, а граждане с неуввязками, к примеру, в сексапильном плане нередко различаются необыкновенной высокоморальностью и неимением энтузиазма к сходственной непристойности, даже ежели их гормональные системы работают полностью удовлетворительно. Конечно, этот принцип работает не у всех не постоянно, по другому мир не кишел бы безголосыми певцами и косолапыми футболистами.

Король погиб?Да здравствует повелитель!

«Слава пришла к нему лишь опосля смерти» — эти слова, так нередко содержащиеся в биографиях всяких видных деятелей науки и искусства, имеют некое отношение к принципу выбора авторитетов у жителя нашей планеты. Изначально информация передается от старшего поколения к младшему. С младенчества мы готовы почтительно внимать старикам, изъясняющим, почему необходимо вычищать зубы сверху вниз, а не слева направо, но вот советы ровесников мы теснее воспринимаем куда наиболее скептически, потому что их преимущество мы чувствуем как собственное поражение. Такой информационный вектор является одной из обстоятельств любопытного парадокса: громадное количество жителей нашей планеты просто восторгается достижениями теснее погибших или присутствующих в глубочайшей дряхлости жителей нашей планеты, но при всем этом лишь с трудом соглашается признать таланты еще живых и активных жителей нашей планеты. Особенно это свойственно ученым, живописцам, писателям и актерам — всем тем, кто расценивает себя практически необыкновенно по результатам выбранной деятельности. Они нередко быстрее удавятся, чем признают, что в работах еще живого коллеги есть что-то заслуживающее внимания. Но зато на его похоронах они прочтут хвалебную хвалу ушедшему гению и охотно будут скидываться на музей усопшего.

Жила-была девченка, сама виновата

У такового коллективного животного, как человек, чувство справедливости является главнейшим прибором регулирования отношений в социуме. Оно работает у нас практически инстинк­тивно, потому что конкретно с его поддержкою наши прородители решали некие чрезвычайно главные для выживания вида задачки — к примеру, кого из их на данный момент уместнее будет на завтрак. Справедливость — это форма логики, на которой базируется наше сообщество; понятиями «честно — нечестно» малюсенькие детки оперируют куда удачнее, чем «хорошо — плохо». Поэтому чувство справедливости, логичности происходящего — непременное условие сохранения нами искреннего удобства.

Увы, жизнь нередко не имеет никакого дела к справедливости, и время от времени она иллюстрирует нам это уж очень красочно. Что правосудного в том, что малюсенький ребенок заболел и помирает?Зачем молодую даму изнасиловали и уничтожили?В чем смысл того, что юноша, спасавший на пожаре котенка, оказался парализован?В нашей системе ценностей такие действия алогичны, и некоторые граждане так от данной алогичности мучаются, что принуждены защищаться, превращая жертв этих событий в их виновников. Ребенок — выродок алкоголиков, несущий ответ за грехи родителей; убитая — распущенная блудница, которой так и надобно; котоспасатель просто желал выпендриться перед девками, вот и огреб колодой по позвоночнику. Прежде чем вырывать ноги такому толкователю, дивясь, как его земля носит, постарайся понять, что эти гадкие версии — итог деятельности запуганного и рассеянного сознания, которое изо всех сил тщится поверить, что этот мир разумен, честен и безопасен, ежели вести себя превосходно.

Где таится бесчестный враг

Это же самое чувство справедливости ставит нас в тяжелое положение, когда нам приходится соперничать с конкурентами. Хорошо крокодилам — они полностью самодостаточны, преотлично могут жить в одиночестве и могут лупить друг дружку хвостами без излишних раздумий. Нам же приходится изъяснять себе, почему будет правдиво и верно оторвать Иксу голову, отнять у Икса кость и заняться одной занимательной штукой с Иксовой супругой.

Приходится уверять себя, что Икс на самом деле жуткий гад, — не он ли плюнул в сторону священного камня в ночь полнолуния, не он ли хитро сглазил горох у нас на огороде, не он ли желает украсть и сожрать наших деток?Если на все эти вопросцы в голову прибывает один ответ: «Не-а, не он», выходит практически безвыходная ситуация. К счасть­ю, такое происходит изредка, потому что наше подсознание непревзойденно навострилось изъяснять нам, чем плохи наши недруги, почему великолепны и добропорядочны мы сами и отчего справедливость просит, чтоб мы задали сиим уродцам трепку. Даже в перенаселенных сообществах, где усердно вырабатывался дуэльный или рыцарский кодекс, этот вопросец не пропадал, там он был закольцован в иезуитский замкнутый круг: «Если мой соперник — благородный человек, он сам рвется в схватку со мной, и я имею право его уничтожить. А ежели он не желает со мной драться — он бесчестный трус, и я имею право его убить». Даже без всяких убийств мы принуждены выгораживать себя во всяком акте злости и нередко тех, с кем мы поступили плохо, ненавидим больше, чем тех, кто поступил плохо с нами.

Отказ от сочувствия

Способности жителя нашей планеты к сопереживанию нередко превосходят все знаменитые подобные возможности в нашей вселенной, и то, что они достались хищникам и каннибалам, — один из громаднейших нонсенсов бытия. Чтобы выжить при таковых конфликтующих критериях, нам пришлось обзавестись наитруднейшим механизмом психологической самозащиты. Некоторые его доли мы теснее здесь проанализировали, а сейчас перейдем к самому занимательному. Почему, чувствующие себя долею единичного целого, способные поделить чужую боль и ужас как свои собственные(вскрикиваем «ой!», когда иной на наших очах ударяется локтем), мы безмятежно можем стоять перед костром, на котором жарится наш собрат, не испытывая иных эмоций, не считая желания почесать нос?Мы шизофреники?Чтобы понять, как мы умудряемся такое проделывать, стоит обратиться к опыту этологов, которых мы так любим цитировать в нашем журнальчике. Один из основоположников этологии — нидерландский орнитолог Николас Тинберген написал серию работ, посвященных злости у стайных птиц, а конкретно грачей и галок. Эти виды в целом нацелены на взаимопомощь и способны на альтруизм по отношению к своим слабеньким или раненым собратьям. Но при определенных критериях попечительный сосед заместо червя полностью способен угостить бедолагу клевком, являющимся сигналом к общему развеселому действу под заглавием «Лупи его!». Стать жертвой такового массового и иногда убийственного избиения могут нездоровые птицы и птицы с нарушениями в поведении или наружном виде, к примеру с колокольчиком на лапе. Сейчас теснее светло, что у коллективных видов принадлежность к «своим» — штука чрезвычайно условная. И человек здесь малюсенько чем различается от сойки. Охранник концлагеря может искренне обожать деток, тосковать над сломанной лапкой щенка и при всем этом охранять молодых арестантов Берген-Бельзена без особенных нравственных проб­лем, при этом достаточным предлогом для признания заключенных «не своими» будет сам факт того, что с ними обращаются как «не со своими». Так для обыкновенного к собственной работе судьи одно попадание неизвестного жителя нашей планеты на скамью подсудимых превращает его в чужака, так опытнейший доктор без дрожи в гласе фиксирует погибель больного, так патологоанатом безмятежно ест свой бутерброд над мертвецом, который в его подсознании обозначен как объект, не имеющий к истинным людям никакого дела. От сочувствия все они защищены надежнее, чем астронавт в скафандре от вакуума.

Все перечисленное выше — далековато не полный перечень тех средств психологической охраны, с которыми мы странствуем по нашему небезопасному миру. И окончательно, мы ни в коем случае не рекомендуем никому избавиться от этих оберегов — недаром же мы ними укомплектованы!Но всегда невредно знать, что из происходящего в твоей голове твой свой багаж, а что — дремучая старая иллюзия, к которой, может, не стоит прислушиваться очень пристально.