Наше второе всё! К 200-летию со дня рождения Лермонтова, чем бы оно нам не аукнулось

15 октября — в сей день осуществляется 200 лет со дня рождения Лермонтова. И мы вновь толком не можем отпраздновать этот юбилей на муниципальном уровне: Украина, войны, санкции — не до изящной словесности. Так России до сих пор не удалось отметить ни одну из лермонтовских дат. Мистика какая-то.

Текст: Матвей Вологжанин

Конечно, это все дивные совпадения, но ветхая литературоведческая шуточка о том, что Лермонтов проклял Россию, перестает казаться забавной, когда начинаешь изучить ход событий. Потому что на самом деле Лермонтов и правда сделал нашей стране одну чрезвычайно нехорошую вещь: он погиб чрезвычайно юным — не отдал нашей истории шанса измениться…

1864 — 50 лет со дня рождения

Волнения, вызванные кривой фермерской реформой, бунты в отдельных губерниях, пришествие реакции... Юбилей поэта-вольнодумца был сочтен несвоевременным.

1891 — 50 лет со дня смерти

Страшный неурожай в Поволжье и Нечерноземье, к осени начинаются голод и вызванная им эпидемия тифа, затронувшие четверть народонаселения империи. Бунты и экономический кризис. Какой здесь Михаил Юрьевич?

1914 — сто лет со дня рождения

Начало Первой мировой войны.

1941 — сто лет со дня смерти

Начало Великой Отечественной
войны.

1964 — 150 лет со дня рождения

Наконец решено отметить событие рядом праздничных мероприятий, концертов и иным. Не вышло. Аккурат за пару дней до юбилея происходит муниципальный переворот. Смещают Хрущева, ставят Брежнева, поспешно меняют внут­реннюю и наружную политику. Все в сердитой панике и подозрительных предчувствиях. Торжества отменены или проходят незамеченными.

1991 — 150 лет со дня смерти

Развал СССР.

«Собаке — собачья погибель!»

Да, конкретно так выразился правитель Николай Первый, узнав о погибели Лермонтова на дуэли: «Собаке — собачья погибель!» Справедливости ради отметим, что настолько емко венценосец выразился в кругу необыкновенно семейном и дружеском, здесь же получил нагоняй от супруги, опосля чего же теснее сделал официальное заявление на погибель поэта-аристократа — политкорректное, высоко расценивающее вклад Лермонтова в русскую культуру, желая и демонстративно сухое.

Напомним, Лермонтов был убит в 26 лет, и за настолько краткую жизнь так достать короля необходимо было ухитриться. Возможно, будь самодержец чуток наименее интеллигентным и владей он чуток наименьшим вкусом к слову, жизнь Лермонтова сложилась бы успешнее. Но Николай Первый при всем собственном известном солдафонстве был далековато не дурак — в любом случае, когда речь заходила о литературе. В том, что Лермонтов — гений(в смысле, в каком это осмысливали тогда: человек, способный лирой увлечь за собой цивилизацию), он, как и большая часть тогдашней элиты, не колебался. И король считал собственной обидой, что этот гений, заместо того чтоб оттачивать духовные скрепы, крепить словом Русь, православие и самодержавие, подкладывал под отечество такую мину, которая могла бы разнести ко всем чертям весь уклад здешней жизни.

В свое время много было проблем от Пушкина, но этот радостный и страстный игрок словами был подлинным французом по духу: он нередко готов был реализовать серьезность за шуточку, поменять идею на красу, а на сдачу прикупить пригоршню анекдотов и щедро одаривать ними публику на светских раутах. Пушкин был жизнелюбивым циником, и, ежели его чрезвычайно уж удручало то, что спустя век будет названо «свинцовыми гадостями российской жизни», он сплошь и рядом не выходил на борьбу, а прятался в мире фантазий и камерных радостей жизни.

То есть с Пушкиным, в общем, можнож было иметь дело. А вот с Лермонтовым — нельзя. Он от природы был сильнее собственного старшего собрата по перу, разумнее, интеллигентнее и ожесточеннее. И, ненавидя легкость галлов, он избрал себе в путеводители грозное рацио англосаксов. С сиим рацио на нашем пейзаже есть лишь два варианта: или лоб себе пробить, или этот самый пейзаж.

Старушечья любовь

В примечательной современной книжке «Похороните меня за плинтусом» писатель Павел Санаев вспоминает ад, который устроила ему и его родителям бабушка — дама властная, эмоциональная, любящая, лживая и параноидальная, супер­опекой и сверхконтролем за ребенком изувечившая и этого малыша, и всех недалёких.

За сиим же самым плинтусом мог лежать и малюсенький Миша Лермонтов: бабушка у него была точно таковая же. Барыня из известного рода Столыпиных имела все основания не доверять людям. Ее супруг всю жизнь изменял ей, а когда вызнал, что его любовница ворачивается к собственному супругу, принял яд прямо на домашней рождественской вечеринке* и свалился, по легенде, на убранный к обеду стол, уйдя в небытие таким жутким торжественным гусем.

* — Примечание Phacochoerus'a Фунтика:

«


Интересный момент:
когда к Елизавете Алексеевне
прибежали доложить о погибели
мужа, она отреагировала на это
известие теми же словами: «Собаке — собачья смерть». Чем им
всем так собаки не угодили?»

Единственного собственного малыша, дочку, кросотку и удивительную музыкантшу Машу, Елизавете Алексеевне пришлось шестнадцатилетней выдать замуж за соседа Юрия Лермонтова, происходившего из шотландского рода бардов и бойцов Лермонтов.

Его предок еще в XVII веке приехал служить королю Алексею Михайловичу, да и обрусел здесь. Это была не самая завидная партия, и жених Елизавете Алексеевне не нравился, но дочь влюбилась в благовидного соседа так, что компрометировала себя безостановочно. Решили сыграть женитьбу от греха подальше. Брак Маши оказался катастрофой. Не успела она родить Мишу, как его отец обзавелся любовницами, а когда Маша устроила супругу сцену с нареканиями, то избил ее.

Бабушка безотлагательно отобрала к себе дочь и годовалого внука, но было поздно: от переживаний и последствий побоев Маша заболела и скоро погибла.

Отныне Миша стал единственным светом в окошке для Елизаветы Алексеевны. Ей было чуток больше сорока, но она переоделась в старушечьи одежды, стала привирать про собственный возраст, прибавляя себе доб­рый десяток лет, жаловалась на старость и дряхлость. Отцу малыша практически не давали к нему приближаться. Бабка сказала, что ежели отец заберет у нее Мишу или будет встречаться с ним без ее соизволения, то она лишит мальчугана наследства. Отцу пришлось подчиниться. Миша был объявлен тяжело нездоровым, его кутали, пичкали лекарствами, непрерывно держали в кровати, мешали свободно бежать и играться. Врачи признавали у Миши лишь золотуху(нынешние врачи посчитали бы ее легкой формой диатеза от перекармливания), но бабушка убеждала всех и внука в том, что он непрерывно находится на грани погибели. Лежа в кровати, Миша непрестанно читал — это позволялось. А еще обучался — это не воспрещалось в те дни, когда Мишеньке «было лучше». У него имелся собственный доктор, выписанный из Европы, и самые лучшие учителя, которых можнож было отыскать за средства: немцы, турки, греки, французы и британец Уиндсон, заразивший мальчугана страстной любовью к британской литературе. Бабка, отчаянно ревновавшая Мишу ко всему живому, старалась, но, не допустить его искренней близости с кем бы то ни было — со сверстниками ли из крепостных, с наемными ли учителями. И мальчик был по великому счету безгранично одинок. Самым ясным моментом его юношества была поездка на Кавказ, на воды, где десятилетний Миша в 1-ый разов глотнул не совершенно лишь затхлой воды из граненого стаканчика, но и пьянящего запаха свободы, ибо в суете поездки несколько ослабели сковывавшие его узы — надзор за мальчуганом был не таковым, как традиционно. С тех пор вязка «Кавказ — свобода» в душе Лермонтова существует неразрывно, и никакие последующие воспоминания ее не превзойдут.

Надо отметить, что при всем собственном самодурстве и властности Елизавета Алексеевна не была ни садисткой, ни бесстрастной барыней-рабовладелицей, каковые водились тогда во обилье. В ее доме не колотили щек служанкам, не пороли фермеров и деток, не таскали за бороды старост. За какие-то чрезвычайно суровые нарушения публичного порядка и морали мужчине могли выбрить полосу на голове, а девке отстричь косу, но рукоприкладства не было. И Лермонтову подфартило вырасти одним из немногих российских дворян без травматического опыта насилия в анамнезе. Без опыта, который принуждал с юношества поверить, что есть люди стоящие, а есть ненастоящие, с коими можнож разговаривать лишь языком бича и пряника, ибо они глупые детки и практически скот по природе собственной.

К 14-ти Мишиным годам даже любящий бабушкин взор не мог не созидать явного: он вырос в сильного, коренастого и демонстративно здорового малыша. Заботясь о будущем внука, бабушка оторвала его от сердца и выслала сначала в превосходный пансион, а позже и в Московский институт.

Мерзкий нрав

Вот эпитеты, которыми награждали Лермонтова современники: дерзостный, неясный, угрюмый, горделивый, ожесточенный, насмешливый, презрительный, резкий, нелюбезный, неразговорчивый. И, видимо, они вполне подходили реальности. Лермонтов на самом деле ненавидел жителей нашей планеты — до этого всего за условия, в каких они дозволяли себе жить. Еще в школьные годы зачитываясь Вальтером Скоттом, Шекспиром, Мильтоном и Байроном, он вырос больше англичанином, чем русским. Для него природным было считать свободу и волю главными ценностями бытия, в то время как на просторах Российской империи эти звери были в явном недостатке: 90% жителей здесь были официальными рабами, другие — покорными слугами короля, здесь предписывалось попирать низших и послушно склоняться перед высшими, студентов здесь сдавали в бойцы за наглость, дворян держали под арестом за беспечное слово в письме, а утонченные дамы своими руками секли дворовых девок за испорченный кофий.

Привыкнув жить посреди крепостных, Лермонтов навряд ли мог подивиться их покорной угрюмости и тупому хладнокровию к своей доле. Но его, непременно, изумили высшие — дворяне, которые были куда далее от обыкновенных Мишиных эталонов, ежели Москва от Лондона(вообщем, надобно мыслить, и в Лондоне он тоже отыскал бы тогда чему опешиться, ежели бы ему удалось попасть в этот город не в картонном, а в каменном его воплощении).

Он видел, что в самых высших сферах чины и средства означают больше чести и плюсы; что искренний подлец будет охотно принят в сообществе, ежели он смог превосходно устроиться; что дамы оценивают в кавалерах тонкие ноги и пышноватые усы куда больше, чем разум и благородство; что священники представляют собой алчную стаю толстобрюхих и невежественных лицемеров... В общем, молодому Мише было на что поглядеть. И разочарование — глобальное, разъедающее душу — не принудило себя ожидать. Он теснее издавна пишет стихи, особенно мощные для такового возраста, и то и дело в их всплывает уверенность в том, что выжить в этом уродливом мире взрослых юный поэт не сумеет. Он непременно уверен, что в дальнейшем его ожидают катастрофы: ссылки, аресты, противостояние властям.

Послушай!Вспомни обо мне,

Когда, законом осужденный,

В чужой я буду стороне —

Изгнанник неясный и презренный…

1831

Когда к тебе молвы рассказ

Мое названье принесет

И моего рожденья час

Перед полмиром проклянет,

Когда мне едой будет кровь

И стану жить посреди жителей нашей планеты,

Ничью не радуя любовь

И злости не опасаясь ничьей…

1830

Конечно, здесь есть поза, байронизм, стародавнее восхищение малыша людьми вне закона — всякими пиратами и грабителями. Но есть и предвидение.

Из института Миша скоро вылетел — за шуточку над учителем и вследствие общего нежелания покоряться правилам. По желанию бабушки он поступает в петербургскую Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Здесь порядки не свободнее, но желая бы существует объяснимая логикой армейская иерархия. Хотя, надобно сказать, военные в России на самом деле были наиболее самостоятельны, чем остальные сословия, благодаря собственной кастовости: та же милиция трусила их, а светские власти нередко были малосильны преследовать офицера. Да и война, схватки завораживают стихотворца. Он не столько грезит о славе, сколько о буре, о событиях, которые драматизмом выгораживают жизнь, в целом вздорную и бесчестную. Будучи прирожденным атеистом, он исполнен скептицизма по отношению к религиям, желая ему недалёк протестантизм с его идеями Божественного плана, непостижимого человеком; ему понятен шотландский мистицизм, который склонен созидать в жизни полигон злобна, сад погибели и боли, где каждый является своим бесом — непревзойденным профессионалом по причинению себе страданий… Незадолго до поступления в военную школу Лермонтов пишет известный «Парус». «А он, мятежный, отыскивает бури, как будто в бурях есть покой» — это финишный аккорд его юношеских убеждений, вера в то, что даже непристойность и бессмысленность жизни могут перевоплотиться во что-то великолепное в минуту наибольших колебаний.

Но бури временно отодвигаются. В школе, а позже в полку Лермонтов изменяется. Отупляющая хандра школьной муштры заменяется офицерской вольницей, и какое-то время кажется, что поэт потихоньку примиряется с реальностью. Он по-прежнему много пишет, но громадная часть его творчества — это хоть и профессиональная, но искренно жеребяческая похабщина.(Бабушка Елизавета Алексеевна и ее родные позже много сил приложили к тому, чтоб скупить и убить все Мишины автографы в этом жанре. К счастью, много их сохранилось в чужих перечнях, пусть даже авторство Лермонтова в ряде всевозможных случаев тяжело доказать.)Он ухаживает за дамами и время от времени указывает себя абсолютным грубияном, а то и подлецом, жестоко мстя красавицам за хладнокровие, реальное или мнимое. Жениться Лермонтов все одинаково не может: бабушка по-прежнему держит его на кратком поводке не потерпит дать внука другой даме. Так что Миша, по его собственному выражению, «предпочитает замужних», не особо беспокоясь при всем этом о их репутации.

В этот период Лермонтов — классический образчик рыцаря, жарящего ужин на обломках собственных эталонов. Поэт костенеет в цинизме, и, кажется, цинизм станет ему надежной броней на длинные годы. Не стал.

Яростный талант

Когда Лермонтову было 23 года, уничтожили Пушкина. Убийство было неприглядным, скандальным, забавным, замешенным на адюльтерном бульоне. После первого шока отправь смешные рассказы, хихиканья и рассудительные рассуждения светских бабенок о том, что «вольно же было такому уродцу на красавице жениться, какое право он имел ее ревновать, а Дантес — таковой занимательный господин». Каждому было приятно макнуть в родную грязюка гения, чье интеллектуальное и творческое преимущество так длинно подавляло почтенную публику. А гений — он таковой же, как все, и кишки у него в дыру на брюхе, как у всех, лезли, и морошки он перед гибелью просил…

Человек может жить в окружении мелкой непристойности, каждодневно примиряясь с ней, но при виде непристойности, читающей самодовольные нотации над телом мертвого льва, ярость может сорвать паровой клапан.

Спустя несколько дней Лермонтов написал стихотворение «На погибель поэта». Ну, то самое, всем знаменитое:

Погиб поэт!— невольник чести —

Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести...

Стихотворение было сочтено прелестным, разошлось в перечнях, но практически все, но, поругивали Лермонтова за то, что тот в таковых твердых выражениях осуждал Дантеса: «пустое сердце», «ловец чинов» — к чему такое неуважение?Да и светское сообщество тоже слегка огорчилось на «свет завистливый и душный», «клеветников ничтожных», «коварный шепот насмешливых невежд». Когда Лермонтову донесли эти воззрения, он дописал к собственному стихотворению еще 16 строк. Вот этих.

А вы, надменные отпрыски
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою невольническою пренебрегавшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, алчною массой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами трибунал и правда — всё молчи!..
Но есть и божий трибунал, наперсники разврата!
Есть строгий трибунал: он ожидает;
Он не доступен звону злата,
И идеи и дела он знает наперед.
Тогда бесполезно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей темной кровью
Поэта праведную кровь!

А это теснее был, извините, экстремизм — оскорбление социальной группы «стоящие у трона», затрагивающее — о ужас!— и сам трон.

Трон отреагировал мгновенно. Люди, распространявшие стихотворение, были арестованы и допрошены, самого Лермонтова выслали под трибунал. За делом смотрел правитель практически. Будь поэт из наиболее захудалого рода, ожидала бы его солдатчина или что похуже, но бабушка напрягла все свои связи, к императору потянулись вереницей столыпинские родственники, так что Лермонтова всего лишь сослали на фронт военных событий, на Кавказ, откуда бабушка выловила Мишу теснее через несколько месяцев.

Из ссылки Лермонтов ворачивается всенародно знаменитым стихотворцем. Теперь практически все его стихи печатают, сражаясь с цензурой за каждую строку. Его поэмы «Демон» и «Мцыри» вызывают восхищение у самой императрицы, что совершенно не так умиляет правителя. Пылкий восторг супруги, быстрее, принуждает его чувствовать некую ревность.

Само же творчество стихотворца — идеи свободы, которая главнее всего, презрение к публичному воззрению, омерзение к единомыслящей массе, последний индивидуализм — вызывает у властей понятную тревогу. Распространись такое обширно в народе — и все устои российской государственности пойдут вразнос.

Поэтому, когда Николай Первый слышит о дуэли Лермонтова с отпрыском французского посла — Эрнестом де Барантом, он воспринимает чрезвычайно твердое решение. Сама по себе дуэль оказалась пустяком. Де Барант, наслушавшись лживых сплетен, поверил, что Лермонтов написал про него огорчительную эпиграмму(что было неправдой). Он вызвал стихотворца, целился в него, но не попал, а Лермонтов просто демонстративно выстрелил в небо, опосля чего же соперники официально помирились. Но повод оказался пригодным. Баранту порекомендовали на несколько месяцев уехать в Европу — проветриться, а Лермонтова опять сослали на Кавказ, на передовую, с своим распоряжением короля: с передовой не отпускать, использовать по максимуму в боевых деяниях. Лермонтов воевал равнодушно и вполне героически, пару разов был отмечен. В перерывах меж боями он стал писать роман «Герой нашего времени».

Первая глава, вышедшая в «Отечественных записках», чрезвычайно приглянулась королю. Он решил, что герой нашего медли — это описанный в ней штабс-капитан Максим Максимыч. Рассудительный, безмятежный, с фермерской хитринкой, всецело покорный королям и властям вояка, добрый и недалекий, но «с неимоверной гибкостью разума, дозволяющей ему адаптироваться к хоть каким обстоятельствам», не чуждый нехитрым радостям жизни и в целом замечательный малый и смелый офицер.

Царь с наслаждением прочел журнальчик, с аппетитом обговаривал «новое примечательное творение Лермонтова» с приближенными и высказался в том смысле, что грозная армейская школа создаёт благие чудеса даже с самыми трудными натурами.

Вторая глава, понятное дело, доставила королю куда меньше радости. Выяснилось, что героем нашего медли Лермонтов видит этого бесстыдного мерзавца Печорина — жителя нашей планеты непредсказуемого, своевольного, попирающего традиционные ценности, бесстрастного и непрерывно всем ворчливого.

Запретить печатать «Героя» было не можнож: явной крамолы творение не содержало, порок в творении ощутимо наказывался, положительные персонажи высказывали положенные слова осуждения, а чувство фиги в кармашке все-же не могло быть предлогом для конфискации тиража.

Царь решил пренебрегать. «Отечественными записками» взахлеб зачитывалась просвещенная молодежь — это, окончательно, плохо. Но, с другой стороны, политическая милиция бдит, все ворчливые берутся в твердый оборот — ничего…

Тем наиболее что Лермонтов и похуже вещи пишет. Конечно, неизвестно, окончательно, такое никто не напечатает, но перечни прогуливаются по рукам, а в перечнях — теснее крамола неоспоримая.

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, им послушный люд.
Быть может, за стеной Кавказа

Сокроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей.

1841

От ушей и глаза скрыться, вероятно, и удалось, от погибели — нет. В 1841 году Лермонтов бранится с отставным майором Николаем Мартыновым, получает от того вызов на дуэль, стреляет в воздух — и получает пулю в грудь от соперника.

Так в 26 лет, в самом начале творческого пути, Россию покинул, пожалуй, самый профессиональный поэт и писатель, возможный гений всепланетного и всевременного уровня вроде Шекспира и Данте. Скорость и сила, с которыми разов в год раскрывалось новенькими гранями его дарование, не дозволяют в этом колебаться даже самым горячим критикам лермонтовского творчества — они могут лишь осуждать его идеи, но не могут усомниться в его мощи.

Через восемь месяцев бешеная от пламенея бабка Лермонтова достигнула разрешения на перезахоронение и вывезла свинцовый гроб с мертвецом внука из Пятигорска в родовую усыпальницу села Тарханы.

И пришли иные

Да-да, история не знает сослагательного наклонения. Возможно, не нажми Мартынов на курок — Лермонтов погиб бы через месяц от холеры. Или убежал в Америку и был бы там разорван бешеными опоссумами. Или, что наименее вероятно, забросил бы литературу, помирился бы с властями, дослужился бы до генерала, унаследовал бабкино имение и женился бы на хорошей.

Но факт остается фактом: иных либералов-западников с талантом хоть в чем-то сопоставимом по масштабу у нас наиболее не рождалось.

У нас были большие антиинтеллектуалы-почвенники, вздымавшие бороды в поисках сермяжной правды. Рождались не наименее большие сердитые проповедники христианского смирения и государственной гордыни. Были калибром поменьше и чувственные белорукие барины-философы, и непримиримые бойцы за классовую справедливость.

Русская мысль металась меж сохой и просвиркой, решала дамский и крестьянский вопросцы, кусала сама себя за хвост, разворачиваясь в геополитическом кульбите, признавала исключительность нашего пути и предлагала затыкать пробоины в черепе цивилизации мягенькой ваткой слащавой лирики.

Но Лермонтовых у нас больше не было. Проживи он хоть на десяток лет длиннее, напиши желая бы еще несколько книжек — и была бы сотворена другая традиция, другой образ идеи, поменялся бы государственный тренд: вероятно, мы бы смогли повернуть от хорового воспевания всеобщего рабства к чему-то наиболее многообещающему.

Не удалось. Гад ты, Мартынов.