Терри Гиллиам отвечает на глупые вопросы из Google

На экраны страны вышла «Теорема Зеро» — новенькая антиутопия не чрезвычайно новейшего, но полностью культового режиссера Терри Гиллиама. Так как кинофильм рождает массу вопросцев, мы подкараулили маэстро и рассыпали на него ворох разумных, неразумных и иных вопросцев, отысканных в гугле. И он на их ответил!
Интервью: Александр Каныгин, Тим Тиман
Видео: Игорь Банников

Ваши картины, пропитанные безысходностью и абсурдизмом, вероятно, метод преодолеть ребяческие травмы?
Вот и нет. Детство было удивительным, и я купался в заботе любящих родителей. Честно разговаривая, я даже сожалею, что не вырос противным утенком в неблагополучной семье: переход из светлого юношества в состояние непризнанного гения, живописца, кидающего вызов сообществу, был чрезвычайно болезненным.
Неужто ничто не сулило вашего звездного грядущего?
Почему же не сулило?Предвещало. Я был отличником, владыкой школьного банкета. При этом моей любимой формой досуга было рисование семейней утвари, трансформирующейся в инопланетян. Я с самого начала грезил о славе кинорежиссера.
А в институте вы остались этим же заучкой, каким были в школе?
В институте я оформился как мастер розыгрышей. Я мыслю, что смысл розыгрышей не столько в действии, оказываемом на жертву, сколько в объеме приложенных усилий. Например, во время учебы в институте мы могли демонтировать кар и смонтировать его поновой теснее в чьей-нибудь комнате... Но в целом я был полон благих целей, мне с юношества нравилось мыслить о себе как о миссионере, который будет всю жизнь странствовать по миру и создавать благо.

Вы это серьезно?
Вполне. Мои предки были благочестивыми людьми, и я не отставал: я был упертым малюсеньким религиозным фанатиком. Но и мне иногда нравилось дернуть Бога за бороду. Я обожал предаваться богословским диспутам вроде «Что это за Бог таковой, в которого вы веруете?Он шуток, что ли, не осмысливает?» Прихожане не смеялись.
Расскажите о самой отсто… эээ… тяжеленной работе, что вам довелось исполнять, до этого чем сесть в складной стульчик с рупором.
У меня был кошмарный шаг в карьере, когда я работал на авто заводе и мыл салоны аммиаком. Затем я устроился помощником редактора в журнальчике Mad Comic, где моя зарплата была на два бакса меньше пособия по безработице. Но самым основным я постоянно считал не средства, а полный контроль над тем, что ты делаешь.
Расскажите о самой отсто… эээ… тяжеленной работе, что вам довелось исполнять, до этого чем сесть в складной стульчик с рупором.
У меня был кошмарный шаг в карьере, когда я работал на авто заводе и мыл салоны аммиаком. Затем я устроился помощником редактора в журнальчике Mad Comic, где моя зарплата была на два бакса меньше пособия по безработице. Но самым основным я постоянно считал не средства, а полный контроль над тем, что ты делаешь.

То есть вы тиран на съемочной площадке?
Вовсе нет, я трезво расцениваю свои способности. Например, я не распознаю цветов, потому в работе с картинкой приходится доверять дизайнерам. К тому же полноценным режиссером я стал на проекте «Монти Пайтон», где у меня был соавтор Терри Джонс. Мы друзья до гробовой дощечки, потому что до сих пор являемся совладельцами прав на «Монти Пайтона» и «Жизнь Брайана». Наша дружба намертво скреплена средствами. Мы продаем мерчандайз и прочее дерьмо, но не мыслю, что когда-нибудь опять появимся совместно на ТВ либо на сцене.
А как у вас складывались дела с акулами кинобизнеса?
В Голливуде все чрезвычайно разумные за обедом, но неразумные в кабинете. Как-то на предпремь­ерном показе «Жизни Брайана» кинозал был оккупирован кричавшими фанатами. «Он соберет 50 миллионов», — предсказывали исправные продюсеры. «Нет, — разговаривали мы, — это поклонники!Но 20 5 миллионов соберет». Фильм собрал больше 20 5, но меньше пятидесяти, потому его сочли провальным.
У вас вообщем репутация, прямо скажем, неуживчивого, проблемного режиссера.
Голливудские студии считают меня неконтролируемым, но это не так. Я чрезвычайно даже контролируемый. Мне нравится быть аутсайдером, бунтарем, но этот стиль затрудняет привлечение средств на творение моих кинофильмов. Бюджет «Барона Мюнхгаузена», к образцу, был критически превышен, но я-то тут ни при чем!
У вас, наверняка, и гражданская позиция с цветом радикализма?
Ну вот Лондонскую биржу ценных бумаг я бы взорвал к чертовой мамы, потому что денежные системы, опутавшие мир, омерзительны.
Раз уж заговорили о денег... Сам-то вы человек, сдается, небедный?На что вы истратили те средства, которые мы, обыкновенные созерцатели, оставили в кассах кинозалов?
Я больше всего дорожу домом в Северном Лондоне, который мы с супругой Мэгги покупали 20 6 годов назад. Дом был построен в 1694 году, в нем я себя ощущаю временным охранником. Но представить жизнь где-нибудь еще просто не могу. Вообще, богатым быть, доложу вам, чрезвычайно даже хорошо: долги на мне не висят, я сумел дозволить себе троих деток и, по великому счету, занимаюсь лишь тем, что мне нравится.
А почему Лондон, но не Лос-Анджелес?Вы вообще-то американец либо британец?
В 20 четыре года я отправился в странствие автостопом по Европе и опосля этого о возвращении в США не могло быть и речи. Я переехал в Англию при первой способности. Здесь я встретил свою будущую супругу Мэгги — она работала гримером на шоу «Монти Пайтон».
В чем секрет вашего творческого долголетия?Как вы бережёте способность внятно рассуждать и снимать роскошное кино, разменяв восьмой десяток?
На данный момент моим единственным пороком является односолодовый вис­ки, злые времена остались сзади. Грэм Чепмен много пил, Эрик Айдл курил больше травки, чем каждый из нас, совместно взятые. Я курил травку, нюхал амфетамины и кокаин, что хорошо подсобляло управляться со сменой часовых поясов. Но отходняк продолжался по три дня, так что я бросил. И я удерживался от кислоты, потому что знал: ежели попробую — воображу себя птицей и вылечу из чьего-нибудь окна.

Это была бы громадная утрата для синематографа, так что лучше оставайтесь с виски. Кстати, семья и любовь подсобляют держаться на плаву в свободное от виски время?
Любовь — это главно, но я ее и опасаюсь больше всего. Я женат 30 семь лет, и у меня трое деток, которых я терпеть не могу, потому что любовь к ним делает меня ранимым. Хит Леджер погиб первым из моих недалёких — в 2007 году, во время съемок «Воображариума доктора Парнаса». Я до сих пор ощущаю себя опустошенным без него — мы все так его обожали!Да и вообщем, я великую часть медли присутствую в депрессии. Когда я не работаю, я погружаюсь в пучины безысходности. Но на хрен терапию!Мой рецепт — утопать, утопать, а потом в заключительный момент восстать к жизни — до того как свалился на самое дно.
Простите за бестактность, но в 70 с излишним лет вприбавок к обыкновенной депрессии, наверняка, нет-нет да и мелькнет свежая мысль о неизбежности быстрой погибели. Каково это — знать, что твой заключительный час недалёк?
Вообще-то я понимал свою смертность с двенадцатилетнего возраста каждодневно. Смерть — это мой ветхий приятель. Я желал бы умереть как мой дед — мирно, во сне, но не вопить от кошмара, как пассажиры машинки, которую он вел.(Смеется.)
Раз уж мы так расфантазировались... Вы теснее мыслили о сценарии похорон?
Я лишен сентиментальности, а быть мертвым — это счастье!Все кончилось, финито. А вот тем, кто остался жить, еще много придется натерпеться. Так что я хочу, чтоб на этом мероприятии было много музыки, танцев и хохота. И никаких Библий в зоне видимости.
А текст эпитафии?
«Я оставляю это место чуток наиболее занимательным, чем оно было до моего прибытия, а мои карикатуры посодействовали посмотреть на этот страшный мир иными глазами».