Блогер и автор книги «Записки неримского папы» Олег Батлук о том, как всем нам тяжело далась война.
В фильме «В бой идут одни старики» есть сцена. Один из летчиков поет песню «Нiч яка мiсячна», а фоном идет хроника военных лет. И на фразе «Я ж тебе, вiрная, аж до хатиноньки сам на руках однесу» показаны реальные кадры, где санитарка тащит на себе раненого.
Когда я начинаю терять веру в человечество, то нахожу этот фрагмент и пересматриваю, пересматриваю. Солдаты-мужчины тогда вручную волокли на себе небо в будущее: мне, как хилому потомку, это не доступно, но хотя бы понятно.
Но женщины на той войне — это уже за пределами моего понимания. Потому что они волокли на себе солдат-мужчин. Жены декабристов в национальном масштабе, когда декабристом по сути стала вся страна. Их бы приглашать на свидания да дарить цветы, но взамен судьба пригласила их на плаху, а цветы им не дарили, но к ним возлагали.
В истории Великой Отечественной войны я всегда был спокоен к схемам сражений, картам военных действий, красным стрелкам наступлений — этому равнодушному птичьему взгляду сверху. Ведь, в конечном счете, эти стрелки нарисованы кровью людей. На кончике острого карандаша в те годы висели жизни.
Сколько этих жизней превратилось в пепел, там, внутри, в пекле, непрочитанных, недописанных. А сколько их осталось вокруг войны, лежащих скошенными березами по краям гигантской воронки.
У моей бабушки до войны был жених. Они не успели пожениться. Он погиб почти сразу, в первые месяцы. Бабушка обмолвилась об этом лишь однажды и больше никогда не рассказывала. Ревущие сороковые кроили топорно, прямо по свежим фотографиям, разрезая пары пополам. У бабушки не осталось ни одной его карточки.
У меня была дальняя родственница, Марья Тимофеевна. Она воевала в медсанбате, прошла Сталинград. Я застал ее уже в возрасте. Трудно было угадать в этой домашней уютной старушке с блинами и геранью героя войны.
Мне вообще кажется, что то поколение прожило две жизни — одну, положенную, на войне, а вторую, послевоенную, — на бис, как подарок от Бога.
Наград у Марьи Тимофеевны хватало. А вот за Сталинград не было. Все удивлялись, такая мясорубка, просто пять минут пребывания там — уже подвиг. А наград нет.
Все выяснилось уже после ее ухода из жизни. Ее сын рассказал, что и за Сталинград Марью Тимофеевну представляли. Но в тот момент ее расположения добивался один командир. И она ему отказала. А командир, недолго думая, в отместку придержал ее представление к награде. То время рисовало судьбу крупными мазками: либо герой, либо подлец.
В шестидесятых годах на встрече ветеранов Марья Тимофеевна случайно наткнулась на того командира. Он сразу узнал ее.
Командир признался, что ему до сих пор стыдно за свой поступок. Если бы не он, была бы у Марьи Тимофеевны награда. Но он готов сейчас, задним числом, похлопотать, походатайствовать, чтобы она получила ту медаль. Марья Тимофеевна посмотрела на него и сказала:
«Знаешь, что, повесь ее себе на ***!»
Фронтовые медсестры за словом в карман не лезли.
Про их встречу я узнал не от Марьи Тимофеевны — об этом снова рассказал ее сын. Я много раз хотел расспросить ее о войне. Я много раз хотел расспросить о войне свою бабушку. Но так и не решился.
Мне кажется, люди, прошедшие ту войну, как рыбы, выброшенные на берег жизни. Они до старости, до последних дней время от времени хватали ртом воздух, как будто не веря.
Я не решился расспросить этих женщин о войне, потому что в их жабрах до сих пор торчат крючки. И любой мой вопрос грозил причинить боль.
Я не решился расспросить их о войне ровно по той же причине, почему до сих пор не могу посмотреть «А зори здесь тихие».
Столько боли моему малолитражному сердцу не вместить.
Блогер и автор книги «Записки неримского папы» Олег Батлук о том, как всем нам тяжело далась война.В фильме «В бой идут одни старики» есть сцена. Один из летчиков поет песню «Нiч яка мiсячна», а фоном идет хроника военных лет. И на фразе «Я ж тебе, вiрная, аж до хатиноньки сам на руках однесу» показаны реальные кадры, где санитарка тащит на себе раненого. Когда я начинаю терять веру в человечество, то нахожу этот фрагмент и пересматриваю, пересматриваю. Солдаты-мужчины тогда вручную волокли на себе небо в будущее: мне, как хилому потомку, это не доступно, но хотя бы понятно. Но женщины на той войне — это уже за пределами моего понимания. Потому что они волокли на себе солдат-мужчин. Жены декабристов в национальном масштабе, когда декабристом по сути стала вся страна. Их бы приглашать на свидания да дарить цветы, но взамен судьба пригласила их на плаху, а цветы им не дарили, но к ним возлагали. В истории Великой Отечественной войны я всегда был спокоен к схемам сражений, картам военных действий, красным стрелкам наступлений — этому равнодушному птичьему взгляду сверху. Ведь, в конечном счете, эти стрелки нарисованы кровью людей. На кончике острого карандаша в те годы висели жизни. Сколько этих жизней превратилось в пепел, там, внутри, в пекле, непрочитанных, недописанных. А сколько их осталось вокруг войны, лежащих скошенными березами по краям гигантской воронки. У моей бабушки до войны был жених. Они не успели пожениться. Он погиб почти сразу, в первые месяцы. Бабушка обмолвилась об этом лишь однажды и больше никогда не рассказывала. Ревущие сороковые кроили топорно, прямо по свежим фотографиям, разрезая пары пополам. У бабушки не осталось ни одной его карточки. У меня была дальняя родственница, Марья Тимофеевна. Она воевала в медсанбате, прошла Сталинград. Я застал ее уже в возрасте. Трудно было угадать в этой домашней уютной старушке с блинами и геранью героя войны. Мне вообще кажется, что то поколение прожило две жизни — одну, положенную, на войне, а вторую, послевоенную, — на бис, как подарок от Бога. Наград у Марьи Тимофеевны хватало. А вот за Сталинград не было. Все удивлялись, такая мясорубка, просто пять минут пребывания там — уже подвиг. А наград нет. Все выяснилось уже после ее ухода из жизни. Ее сын рассказал, что и за Сталинград Марью Тимофеевну представляли. Но в тот момент ее расположения добивался один командир. И она ему отказала. А командир, недолго думая, в отместку придержал ее представление к награде. То время рисовало судьбу крупными мазками: либо герой, либо подлец. В шестидесятых годах на встрече ветеранов Марья Тимофеевна случайно наткнулась на того командира. Он сразу узнал ее. Командир признался, что ему до сих пор стыдно за свой поступок. Если бы не он, была бы у Марьи Тимофеевны награда. Но он готов сейчас, задним числом, похлопотать, походатайствовать, чтобы она получила ту медаль. Марья Тимофеевна посмотрела на него и сказала: «Знаешь, что, повесь ее себе на ***!» Фронтовые медсестры за словом в карман не лезли. Про их встречу я узнал не от Марьи Тимофеевны — об этом снова рассказал ее сын. Я много раз хотел расспросить ее о войне. Я много раз хотел расспросить о войне свою бабушку. Но так и не решился. Мне кажется, люди, прошедшие ту войну, как рыбы, выброшенные на берег жизни. Они до старости, до последних дней время от времени хватали ртом воздух, как будто не веря. Я не решился расспросить этих женщин о войне, потому что в их жабрах до сих пор торчат крючки. И любой мой вопрос грозил причинить боль. Я не решился расспросить их о войне ровно по той же причине, почему до сих пор не могу посмотреть «А зори здесь тихие». Столько боли моему малолитражному сердцу не вместить.
