Лента.ру: Ваша служба работает теснее восемь лет. В заключительные годы нездоровые почаще стали обращаться к вам с думами о суициде?
Ольга Гольдман Фото: asi.org.ru
Гольдман: У нас около 4 процентов таковых обращений. А это чрезвычайно много. Однако не мыслю, что количество суицидов возросло. Они были постоянно. Сейчас в главном извещают о ситуации в Москве, а в регионах все еще грустнее. Это превосходно, что начинают разговаривать о этом. Не надобно недосказывать делему. Только мы просим журналистов быть щепетильнее — не забывать о эффекте Вертера. Онкобольные слышат по телеку, читают в вебе, что один, иной покончил с собой из-за рака. Кто-то решает, что полагаться не на что, и идет их образцу. Нужно непременно предоставлять людям надежду. Есть способности что-то предпринять даже в самой страшной ситуации. Например, позвонить нам на телефон доверия. Мы ведь даже ночкой работаем. Когда расскажешь о собственной дилемме кому-то — это подсобляет.
Почему у нездоровых возникают такие идеи?
В главном это из-за того, что нарушена коммуникация меж врачующим доктором и нездоровым. Врач ляпнул, что ничего теснее не сделать: иди домой, ползи на кладбище. И у жителя нашей планеты спускаются руки. В таковых вариантах постоянно стараемся расставить вешки, отыскать причину, для чего же ему продолжать жить и драться. Даже ежели нездоровому не настолько не мало медли осталось, но ведь он жив, и имеет право отменно провести заключительные дни. Может быть, успеть сказать какие-то главные слова родным, с которыми по душам никогда не разговаривал, быть может, есть смысл подождать до 1 сентября, когда его внук пойдет в 1-ый класс, или до открытия дачного сезона, когда распустятся розы. У всех свои предпосылки.
Врачи вправду так и разговаривают: «Ползи на кладбище»?
Пациенты говорят, что и такое можнож услышать. Это даже не грубость со стороны доктора. А просто ляп, таковая меркантильная форма бессердечия. Очень нередко из-за того, что у доктора нет излишних 10 минут, чтоб нормально побеседовать, нездоровой перестает веровать в свои шансы.
Но это совсем не значит, что лекари — нехорошие люди. У их есть суровые предпосылки так себя вести: выгорание, переработки, неимение навыков общения с пациентами. У нас, к раскаянию, не учат онкологов и реаниматологов, которые чуток ли не каждодневно сталкиваются с человечьими трагедиями, извещать нехорошие диагнозы.
Разве этому надобно учить?Простого понимания и сочувствия недостаточно?
Я считаю, непременно. На Западе есть таковая практика. У хоть какого томного больного есть стадии психологического переживания хвори. В том числе период злости, когда он оговаривает всех и вся, в том числе за то, что заболел. Это обычный процесс, описанный научно сто разов. Тем не наименее, когда человек начинает вопить в мед кабинете, обзываться, доктор воспринимает это на собственный счет. И у него нет медли разбираться, что к чему. Чтобы верно вести себя в таковой ситуации, обязан быть определенный навык, который у наших докторов отсутствует. Каждый доктор как может, так и справляется с ситуацией. Кто-то проявляет добросердечие, а кто-то нет.
Фото: Алексей Куденко / РИА Новости
Тяжелых и неизлечимых болезней много. Почему конкретно онкобольные попадают в группу риска?
У нас слово «рак» сильно нагружено предрассудками и легендами. И когда человек выяснит о собственном диагнозе, 1-ая мысль — что это неминуемая погибель. Хотя мы внушаем, что рак — не приговор, а обычная хворь. Бывают патологии намного ужаснее, чем онкология. Но суеверный ужас остается. И заместо того, чтоб драться с хворью, люди нередко опускают руки, уезжают в деревню «на свежий воздух», бегают к целителям-знахарям. У нас есть неофициальная статистика — до 15 процентов пациентов, у каких была выявлена онкология, не ворачиваются в больницы за исцелением.
Выбирают добровольную эвтаназию?
Да. И самое ужасное, что почти постоянно человеку можнож посодействовать. Но он в это не верует. Да, и в сообществе есть трудности. Больной раком мгновенно становится социально одиноким. Коллеги держатся от него подальше. Они просто не знают, как с ним общаться. И убеждены, что своим безмолвием проявляют тактичность. А родственники, к образцу, волнуются, что он может заразить деток.
Вы серьезно?Кто-то до сих пор считает, что рак заразен?
Конечно. У нас и диагнозы на ранешней стадии ставятся изредка, в том числе из-за всех этих предубеждений, тараканов в голове по предлогу онкологии. Люди плохо себя ощущают, подмечают какие-то недобрые симптомы, начинают что-то подозревать, но упрямо не идут к доктору. Боятся диагноза.
Просматривая информационные отчеты о суицидах, направила внимание на одну деталь. Раньше родственники погибших в качестве предпосылки однозначно именовали нехватку обезболивающих, а сейчас почаще разговаривают о недоступности безвозмездного исцеления при неимении собственных средств.
По звонкам ощущается, что эти социальные трудности нарастают. Часто положенные по закону лекарства просто не выписывают. Нужно унижаться, чтоб их получить, посиживать в очередях, собирать подписи ответственных лиц на рецепте. А эти ответственные личика, обычно, базируются в различных концах городка. По закону врачебное учреждение обязано в течение 2-ух недель предоставить нездоровому нужное исцеление. Как вы мыслите, где-нибудь, даже в Москве, можнож за этот срок сделать операцию?
Наверное, за средства можнож все.
Но должны сделать безвозмездно. У нас трудно получить что-то от страны, даже ежели оно это дает гарантию. Приходится или взятку выплачивать, или посиживать и ожидать поддержки. А онкология — такое болезнь, где каждый день на счету. Часто посещает, что правительство расходует средства на дорогущую операцию. Пациент ворачивается в собственный регион, где ему необходимо продолжить исцеление химиотерапией. А на нее очередь — три месяца, 6. А эту функцию необходимо делать сходу, в течение недельки, как прописано в протоколе исцеления. Результативность отложенной на два месяца химии в три раза ниже. То есть средства, истраченные государством на больного, выброшены на ветер.
Фото: Валерий Шарифулин / ТАСС
Что же делать человеку в таковой ситуации?
Не безмолвствовать. Писать в различные инстанции, требовать. У нас в фонде есть юрист по мед праву. И мы даже «рыбу» обращений подсобляем сочинять.
Кто почаще всего обращается к вам за поддержкою — сами нездоровые или их родственники?
Чуть наиболее половины звонков от самих нездоровых, другие — от родственников. Им ведь тоже нелегко. Если в семье онкобольной — помощь требуется всем. Вследствие того что правительство фактически не поддерживает таковых нездоровых, это все томным ярмом ложится на недалёких. Если человек лежит дома не может двигаться, значит, кто-то уходит с работы, чтоб ухаживать. Потому что зарплата нередко не покрывает расходы на сиделку. Сюда же добавляются трудности в разговоре с самими нездоровыми. Мы изъясняем, что ежели папа лежит, отрицается есть и принимать пилюли, кричит на всех, то дайте отцу желая бы выбор — какую кашу он на данный момент днем будет — манную или гречневую.
Бывает, доктор теснее произнес человеку, что хворь его неизлечима и даже сколько ему приблизительно осталось. Что вы разговариваете таковым клиентам?
Всегда задаем вопросец, как превосходно он информирован о собственном состоянии. Говорим о том, что необходимо быть уверенным в диагнозе. Если все-же что-то смущает, остались какие-то мед вопросцы — давайте сформулируем их доктору. Если в одном месте произнесли, что ничего нельзя сделать, — не факт, что это так. Желательно получить воззрение иного доктора. Это мы постоянно советуем. У нас был настоящий вариант. Звонила многодетная мама из малюсенького городка. Она собиралась помирать. Просила посодействовать пристроить деток в обычные приемные семьи. Мы уверили ее пройти повторное обследование в Москве. И диагноз не подтвердился.
Если же ситуация светлая и однозначная, то обговариваем, какие человек может поставить себе цели. Да, мы не постоянно можем контролировать то, что с нами происходит. Тем не наименее надобно жить далее. Столько, сколько нам отпущено.
Неизлечимым нездоровым нередко нужна паллиативная помощь, которая поможет им благородно прожить отпущенный срок. Эта система как-то развивается?
С трудом. В регионах возникают хосписы, в клиниках — особые койки. Кадры — самое слабенькое место. Только в одном вузе готовят профессионалов паллиативной поддержки. Очень нередко управление больниц предполагает, что паллиативные койки — это место, где помирают. Настрой передается и клиентам. Часто от родственников можнож услышать — не повезем маму в хоспис, там погибель. Но до этого всего паллиативное отделение — место, где могут подобрать адекватное обезболивание. Необходимо, чтоб все пациенты с четвертой стадией рака прикреплялись к хосписам или к паллиативным отделениям. Пусть на данный момент больного ничего не волнует — с четвертой стадией можнож жить годами, но он постоянно обязан знать, что ему есть куда обратиться. Там в случае мощной боли есть возможность в течение дня получить подходящий продукт. Но информированность о этом чрезвычайно низкая. Причем не совсем лишь у нездоровых, но и у участковых терапевтов в обыденных поликлиниках. Система не налажена.
Фото: Владимир Песня / РИА Новости
Недавно в Минздрав поступило предложение ввести в онкологических клиниках ставку врача-психолога или психотерапевта. Однако сами онкологи считают, что это нерациональная растрата средств в критериях, когда их не хватает на пилюли.
Это необходимо. Если психолог сопровождает процесс терапии, у больного увеличивается восприимчивость к исцелению. Онкологическое болезнь — это чрезвычайно много фармацевтических средств и чрезвычайно драгоценных. Если ваш пациент ошибочно их воспринимает, считая, что все само рассосется, — половину воспримет, а половину «забудет», — результативность низкая. Чтобы пациент взыскательно соблюдал все предписания, нужен психолог. У нас онкологические пациенты совершают самоубийства. А ведь всего две-три беседы со профессионалом могли бы спасти этих жителей нашей планеты. Любое исследование, которое вы откроете, покажет, что 90 процентов онкобольных находятся в депрессии. Из их половина — в медицинской, которая лечится медикаментами. Практически во всех европейских странах психологическое сопровождение тяжелобольных — это норма.
В чем принципиальное отличие дела к онкобольным на Западе и в России?
На Западе нет такового табу на онкологию. Если откроете какой-либо европейский таблоид, там как минимум разов в недельку промелькнет заметка про ракового больного, который вылечился и на данный момент, допустим, бегает марафон. Или про пациента, меж курсами «химии» пишущего научную работу. В Европе и в США превосходно налажена система информирования. У нас же, получив диагноз, пациент бегом бегает в веб, где, начитавшись ужасов, ставит жирный крест на собственной жизни. В обычном мире все происходит по-другому. Человеку объявили нехорошую новость. Он, природно, в шоке, не понимает, что происходит. Ему вручают пачку бумаг о его заболевании, буклеты со перечнем служб, куда он может обратиться, с информацией о муниципальных гарантиях, доп способностях. А также визитку профессионала, кому он может позвонить в критической ситуации. Вроде бы простые вещи. Но вы не поверите, как это упрощает жизнь. А у нас до такового еще далековато.
Круглосуточная жгучая линия поддержки онкобольных «Проекта Со-действие»: 8-800-100-01-91. Все звонки с русских телефонов безвозмездные.
Наталья Гранина