«Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное» — этими словами начал свою проповедь Спаситель. Великим постом в храмах на исповедь выстраиваются огромные очереди. Люди стараются в мельчайших подробностях припомнить все, что они считают грехом, подойти к аналою, кто по бумажке, кто по памяти огласить весь этот список, дождаться, когда священник накроет голову епитрахилью и прочитает разрешительную молитву… И что? Покаяние совершилось?
Эти и другие вопросы про исповедь и покаяние мы задали протоиерею Вячеславу Перевезенцеву, настоятелю Никольского храма в селе Макарово в Московской области.
— Отец Вячеслав, как по-Вашему, почему мы, вроде, все время каемся, а все никак не можем понять, что такое покаяние?
— В течение всего Великого поста мы слышим песнопение «Покаяния отверзи мне двери, Жизнодавче». То есть покаяние — это некая дверь. Но открыть дверь — значит вступить на какой-то путь. А вот с этим-то и возникает проблема. Если мы говорим о пути, то должны ясно представлять, куда мы хотим прийти. Только это придает пути смысл.
— Когда говорят о покаянии, обычно приводят два классических примера. Первый — это апостол Петр, который с перепугу отрекшись от Спасителя, потом всю жизнь плакал, когда слышал, как кричит петух, и не только принял за Него крестную смерть, но и тысячи людей обратил ко Христу и вместе с апостолом Павлом стал краеугольным камнем в основании Церкви. Второй пример — это благоразумный разбойник, который, собственно говоря, с нашей точки зрения, и не каялся в своих грехах, а просто в предсмертной агонии исповедовал Христа как Спасителя и после смерти попал Рай. В чем разница этих двух путей и чему они могут нас научить?
— Ну, разница очевидна. У апостола Петра это путь всей жизни. Ведь у него до того, как он отрекся от Спасителя в ту страшную ночь, были с Ним удивительные отношения. Совершенно потрясающий пример, когда он бросается в воду, видя Христа, идущего по водам. Это тоже образ покаяния — не важно, что под ногами, если тебя зовет Господь, ты пойдешь даже, если там нет почвы. Но идти по водам можно только тогда, когда смотришь на Христа. А он посмотрел вниз, туда, где под ногами бушующая стихия — и начал тонуть. Но Господь был рядом и протянул ему руку. Вот так и с нами.
А говоря о разбойнике, которого мы называем благоразумным, мы порой совсем забываем, что он был все таки разбойник. И жизнь свою он прожил очень дурно. Но, оказавшись на кресте, в единое мгновение все осознал. Господь стал центром его жизни. И он же ничего не просил, только чтобы Тот о нем помнил. Но память Божия — это и есть жизнь: и если мы — в этой памяти, мы — с Богом.
— А Иуда? Для нас это пример нераскаянности. Но ведь с точки зрения «юридической», он как раз раскаялся: и деньги за свое предательство не взял, и себя сам осудил, и сам приговор привел в исполнение…
— Но он же знал Христа! Вот если бы он Его не знал, его история была бы совсем другой. А он не просто знал Христа, он был рядом с Ним, он вместе с другими одиннадцатью учениками жил с Ним одной семьей, видел чудеса, которые совершает Господь. И он не просто был рядом, он был казначеем. И воровал. Мы это тоже не должны забывать. Оказывается, можно быть рядом, быть свидетелем таких удивительных событий и при этом… воровать.
Сказано же у Апостола Иоанна, что бес вошел в него. А что такое бес? Это разрушительная сила, которая и привела его к тому дереву, на котором он повесился. Конечно, он раскаялся. В том-то и трагедия Иуды, что он осознал, что сделал, когда предал невинного. Раскаяние и есть осознание греха — как греха, то есть как неправды.
— Но покаяния не было?
— Не было. Это очень важно понимать. Потому что очень часто люди приходят на исповедь и говорят: вот, я согрешил тем-то и тем-то. Ну и что?
Вот представьте себе: мальчишка играет во дворе в футбол, залепил мечом в окно, оно вдребезги, выходит папа, парень плачет, виноват, говорит, больше не буду, папа пожурил его, и они вместе уходят. Но так быть не должно. Что должен сделать нормальный отец? Он должен взять инструменты, взять сына за руку и сказать: пойдем, нам нужно вставить новое стекло. Мы всегда должны стараться исправить тот вред, который мы нанесли своим грехом.
Да, Иуда отдал сребреники, он раскаялся, но покаяния у него не было. Не было той связи со Христом, которая была у Петра, он Его не любил. Он понимал только, что сделал нечто дурное, что вот сейчас Иисуса распнут, и жизнь закончится. Он-то думал, что Миссия воссядет на троне. Ведь когда Он входил в Иерусалим, все кричали: осанна! Казалось, вот сейчас наконец-то все узнают, кто Он на самом деле. А Иуда, Его ученик, станет в этом Его новом царстве, ну, скажем, министром финансов. А потом он понял, что ничего этого не будет. Что сейчас Иисуса схватят, позорно прибьют к кресту вместе с какими-то бандитами, и рухнут все его надежды. Ради чего он эти три года был с Христом? Ведь он-то думал, что это и есть смысл его жизни: сейчас надо потерпеть, пока у них небольшая община, которая живет только на подаяние, но будет время, когда все его мечты исполнятся. И вдруг все, крах, ничего не исполнится. Пустота. Иуда, раскаявшись, остался со страшным чувством вины, потому что сосредоточился на себе и на своем прошлом. Чувство вины закрывает для нас будущее. У Иуды не было будущего, потому что он во Христа не верил.
— Вы сказали, что чувство вины закрывает для нас будущее. Но что нам делать с ощущением, что сколько бы мы ни старались, мы все равно остаемся погрязшими в своих несовершенствах?
— Есть мнение, что если мы хотим быть благочестивыми христианами, нам нужно максимально сосредоточиться на своих грехах, и от этого будет рождаться смирение, потому что мы будем видеть, какие мы недостойные, какие мы грешные.
Но у святых отцов речь идет все-таки о другом.
Смирение рождается от горнего воздуха, который врывается в нашу жизнь, от восприятия красоты Бога и, как говорит митрополит Сурожский Антоний, от того, что в Его свете мы вдруг видим, кто мы и как мы несовершенны.
А вот сосредоточенность на своих грехах может быть обратной стороной гордости. Ведь гордый человек как раз никого кроме самого себя не видит и потому не может прийти к покаянию, потому что покаяние — это поворот от себя к Богу. И тут может произойти подмена: чувство вины заменит чувство покаяния и духовного пути.
То есть всегда нужно видеть цель, к которой мы идем, понимать смысл этого движения. И именно в свете этой цели — если мы ее не потеряем — мы всегда будем видеть, что нас удерживает, связывает, от чего нам по-настоящему хочется освободиться. Но если цели нет?
Мне очень нравится мысль, что цель Великого поста, да и любого поста — это отказ не от дурного, не от греха: от греха мы должны отказываться всегда, каждый день. Постом же нечто новое входит в нашу жизнь, когда мы отказываемся от чего-то хорошего — ради лучшего. И для этого мы воздерживаемся в пище и меняем свой образ жизни, как-то себя перестраиваем: мы должны настроиться, как приемник настраивают, на определенную волну.
— Но если каждый раз Великим постом мы проходим эту процедуру настройки, почему, когда проходит Пасха, мы возвращаемся на круги своя? Что делать, чтобы прийти в состояние, которое определяется формулой: «Люби Бога и делай, что хочешь»?
— Да, смысл этих слов блаженного Августина очень верный, хотя и парадоксальный. К сожалению, если мы даже что-то обретаем во время Великого поста, то очень быстро это растрачиваем. Что делать? Тут нет никаких рецептов. Хотя все мы знаем, что делать: не опускать руки, не расслабляться, стараться не угасить тот духовный жар, который мы хоть немножко разожгли в нашем сердце. И это в наших силах.
Здесь нет ничего неизбежного. Хотя, конечно, человек так устроен, что он не может быть все время на высоте эмоционального и духовного напряжения. Даже у святых были периоды, когда они чувствовали богооставленность.
Знаете, у Бориса Гребенщикова есть песня «Сидя на красивом холме», там такие слова: «Мы идем вслепую в странных местах, / И все, что есть у нас — это радость и страх, / Страх, что мы хуже, чем можем, / И радость того, что все в надежных руках». Этот страх, о котором говорит поэт, он очень важен. И естественен, если человек себя не обманывает. Но важна и эта радость — что все в надежных руках.
Христианство — это не технология самосовершенствования: вот, сейчас мы будем молиться, поститься, читать Священное Писание, совершать дела милосердия и автоматически будем становиться все лучше и лучше.
Христианство «работает» по-другому. В нем мы не можем сами себя усовершенствовать. Это только барон Мюнхгаузен мог вытащить сам себя из болота.
А что же мы можем? Можем сделать усилие. Но совершает все сам Господь. Как сказано в притчах Соломоновых: «Коня приготовляют на день битвы, но победа — от Господа». Вот и наша задача — готовить коня, то есть что-то с собой все время делать. Но победа — от Господа. И мы не можем ставить Ему условия. Это Его тайна — как дать нам почувствовать эту победу, эту радость.
— Ну, тогда получается, что нельзя сетовать на человека, который регулярно подходит к одному и тому же священнику с одними и теми же грехами — он же делает то самое усилие, пусть и кажущееся незрелым…
— Да, но здесь очень важны именно личные отношения священника и человека, который приходит на исповедь. И если священник знает контекст его жизни, его духовное состояние, он уже не просто свидетель, который только слушает и произносит разрешительную молитву. Он может помочь что-то увидеть, в чем-то разобраться, обрести решимость с этим бороться. Ведь тот может каяться, но при этом не понимать, что с этим делать. И задача духовника — помочь. Конечно, если у человека действительно есть желание что-то с этим делать, потому что его ведь может и не быть.
Но если желание есть, я иногда таким людям говорю: у вас слишком большой список, давайте сегодня сосредоточимся на чем-то одном. А что делать сразу и с ленью, и с раздражительностью, и с рассеянной молитвой, и с осуждением — со всем тем, что есть у каждого из нас и с чем мы почти всегда приходим на исповедь?
Понимаете, есть две опасности, связанные с исповедью и покаянием. Если покаяние — это путь, страшно принять за него какие-то другие дорожки, которые ведут не туда. Тогда происходит подмена пути. Такие подмены бывают и в исповеди. Отец Александр Шмеман характеризует их как опасности юридизма и психологизма.
Юридизм — это когда ко греху мы подходим как к нарушению закона, нормы, как к некоему преступлению. И ждем наказания. Другая опасность — психологизм, когда человек приходит не с чувством, что нарушил закон, а с каким-то внутренним дискомфортом, и ему хочется, чтобы его оправдали.
В чем опасность юридизма? Такая исповедь может быть очень поверхностной. Это как если вы пришли за помощью к плохому врачу: он видит симптомы и дает вам лекарство, чтобы эти симптомы убрать, а откуда у вас эти симптомы? Он не видит — у него нет времени, а может быть нет знаний. И врачевания не происходит, хотя симптом может уйти.
Здесь очень важно, чтобы человек задумался: а почему это у меня? Ведь каждый из нас и ленится, и раздражается, и осуждает по-своему — у каждого за этим стоит что-то свое. И нужно понимать, что мы с таким собой можем встретиться, что нам будет очень неприятно. А если просто сказать: я ленив, раздражителен, то даже и переживать особо не придется.
Когда же мы говорим о соблазне психологизма, то здесь опасность за всеми этими разговорами, переживаниями, эмоциями до греха-то так и не добраться.
Беседовала Марина Борисова