Воспоминания об Анне Ахматовой - «Стиль жизни»

AdMe.ru преклоняется перед этой сильной и красивой женщиной, ее талантом и судьбой, наполненной событиями, которых с лихвой хватило бы на несколько самых фантастических биографий. О том, как Ахматова прошла путь от девочки из дворянской усадьбы, персоны нон-грата, жены и матери врагов народа до почетного доктора литературы в Оксфорде и номинанта на Нобелевскую премию, мы собрали воспоминания ее современников.

Как она выглядела

Я получила прозвище «дикая девочка», потому что ходила босиком, бродила без шляпы и так далее, бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма, и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень. (Анна Ахматова)

Она была стройной девушкой, с красивыми белыми руками и ногами и густыми черными волосами, прямыми, как водоросли, и с большими светлыми глазами, странно выделявшимися на фоне черных волос. (Валерия Срезневская)

Она была невероятно привлекательна, она была очень высокого роста, не знаю, какого именно, но я был ниже ее, и, когда мы гуляли, я старался быть выше, чтобы не испытывать комплекса неполноценности. Глядя на нее, становилось понятно (как сказал, кажется, какой-то немецкий писатель), почему Россия время от времени управлялась императрицами. В ней было величие, если угодно, имперское величие. (Иосиф Бродский)

Многие справедливо замечали, что в конце жизни Ахматова была похожа на портреты времен Возрождения. Судя по рисунку Леонардо да Винчи, где он изобразил себя стариком, она действительно вполне могла бы быть его сестрой, но в то же время и переодетым дожем Венеции и генуэзским купцом. (Алексей Баталов)

Движения, интонации Ахматовой были упорядоченны, целенаправленны. Она в высшей степени обладала системой жестов, вообще говоря несвойственной людям нашего неритуального времени. У других это казалось бы аффектированным, театральным; у Ахматовой в сочетании со всем ее обликом это было гармонично. (Лидия Гинзбург)

Во все времена своей жизни она была прекрасна. Ее красота была радостью художников. Каждый находил в ней неповторимые, пленительные черты характера. Даже в старости, отяжелев и став тучной, она обрела особую благородную статуарность, в которой выявилось отчетливо и покоряющее величие великолепной человеческой личности. (Галина Козловская)

Как она умела дружить

«Я хочу знать о своих друзьях ровно столько, сколько они сами хотят, чтобы я о них знала», — говорила она. Думаю, что благодаря такому такту дружбы Анны Андреевны длились годами и десятилетиями. (Эмма Герштейн)

Я никогда не обращалась к ней на «ты». Мы много лет дружили, но я просто не могла обратиться к ней так фамильярно. (Фаина Раневская)

Каким-то невольным образом вокруг нее всегда возникало некое поле, в которое не было доступа дряни. И принадлежность к этому полю, к этому кругу на многие годы вперед определила характер, поведение, отношение к жизни многих — почти всех — его обитателей. На всех нас, как некий душевный загар, что ли, лежит отсвет этого сердца, этого ума, этой нравственной силы и этой необычайной внутренней щедрости, от нее исходивших. (Иосиф Бродский)

Когда Пастернаку было плохо, ну, ссорился с женой или что-нибудь подобное, он уезжал в Ленинград и останавливался у Анны Андреевны. Стелил на полу свое пальто и так засыпал, и она его не беспокоила. (Эмма Герштейн)

Как она относилась к деньгам и вещам

Она была совершенно лишена чувства собственности. Не любила и не хранила вещей и расставалась с ними удивительно легко. Даже в юные годы, в годы краткого своего «процветания», жила без громоздких шкафов и комодов, зачастую даже без письменного стола. (Корней Чуковский)

Даже книги, за исключением самых любимых, она, прочитав, отдавала другим. Только Пушкин, Библия, Данте, Шекспир были ее вечными спутниками, и она нередко брала их с собой в дорогу. Остальные, побывав у нее, исчезали. <...> Близкие друзья ее знали, что стоит подарить ей какую-нибудь, скажем, редкую гравюру или брошь, как через день или два она раздаст эти подарки другим. (Корней Чуковский)

«Фаина, вы можете представить меня в мехах и бриллиантах?» И мы обе расхохотались. (Фаина Раневская)

Не расставалась она только с такими вещами, в которых была запечатлена для нее память сердца. То были ее «вечные спутники»: шаль, подаренная ей Мариной Цветаевой, рисунок ее друга Моди [художник Амедео Модильяни — прим. AdMe.ru], перстень, полученный ею от покойного мужа. (Корней Чуковский)

Ахматова считала, что настоящему артисту, да и вообще стоящему человеку, не годится жить в роскоши. «Что это он фотографируется только рядом с дорогими вещами? — заметила она, рассматривая в журнале цветные фотографии Пикассо. — Как банкир». (Анатолий Найман)

Деньги нужны были ей прежде всего для того, чтобы раздавать их людям. Ей самой нужно было очень немного из того, что оплачивается деньгами. (Маргарита Алигер)

Как она жила

Откуда-то с самых ранних лет у нее взялась мысль, что всякая ее оплошность будет учтена ее биографами. Она жила с оглядкой на собственную биографию, но неистовый характер не допускал ни скрытности, ни идеализации, которой бы ей хотелось. (Надежда Мандельштам)

У нас дома часто бывала Анна Андреевна Ахматова. Эта тетя с челкой была удивительной женщиной. Она улыбалась, острила, рассказывала забавные истории. Она никогда не жалела себя, а наоборот, относилась к неурядицам с иронией. Взрослые ей старались угодить. Ей отдавали лучшее место в доме. Она забиралась на диван с ногами и возлежала так, сколько хотела. У нее были длинные платья, медленные движения, тихий голос. (Алексей Баталов)

Заметив на руке комара, она не била его, а сдувала. Высказывалась против кровожадного старичка-паучка из «Мухи-цокотухи», который «муху в уголок поволок», приговаривала: «Вовсе это детям необязательно знать». (Анатолий Найман)

Ахматову провожает несколько человек. Среди них запомнились мне Фаина Раневская и одна благостная старушка. Прощаясь с Ахматовой, задолго до отхода поезда, старушка несколько раз обняла и перекрестила ее, даже прослезилась. Когда она ушла, Ахматова подошла к нам (мы стояли немного поодаль) и сказала: «Бедная! Она так жалеет меня! Так за меня боится! Она думает, что я такая слабенькая. Она и не подозревает, что я танк!» (Владимир Адмони)

В 1945 году она говорила мне о невероятно растущей роли женщин в современном мире. «Мужчины скоро вообще ничего не будут делать сами. Скоро они заявят: „Война — это не мужское дело“, — и только откуда-то из центров будут руководить отрядами амазонок». (Наталья Роскина)

Ежедневно приходило несколько читательских писем, в основном безудержно комплиментарных. <...> Время от времени приходили письма из зоны: «Вы меня не знаете» — и так далее, иногда длинные, человек изливал душу. Однажды прислал письмо только что освободившийся из заключения, писал из Томска не то Иркутска, что уже рассказывал о себе, еще когда сидел, теперь просит о помощи. Она сразу же велела выслать деньги телеграфом. (Анатолий Найман)

В первый год нашего знакомства меня удивила фраза, произнесенная ею безо всякой рисовки: «Вчера в меня вселился дух чужой женщины, и я подшила себе юбку». (Эмма Герштейн)

Что она пережила

Есть фотография, на которой я стою вместе с мамой и Ахматовой. Обе кажутся очень счастливыми. Но в это время уже был расстрелян муж Анны Андреевны Гумилев, во второй раз арестовали ее сына. За решеткой был мой дед. А бабушка провела в лагерях более 20 лет лишь за то, что была дворянкой. (Алексей Баталов)

Недалеко от ее домика стояла дача критика, который в конце 40-х годов сделал карьеру на травле Ахматовой. Проходя мимо этой двухэтажной виллы, она приговаривала: «На моих костях построена». (Анатолий Найман)

Идем по ее темному двору. Споткнувшись, она говорит: «Не правда ли, какой занимательный двор?» Потом по лестнице, в полной тьме: ни одной лампочки. Она идет легко, легче меня, не задыхаясь, но слегка прихрамывая: каблук. У своей двери, прощаясь, она говорит мне: «Вы знаете, что такое пытка надеждой? После отчаяния наступает покой, а от надежды сходят с ума». (Лидия Чуковская)

В Ташкенте она получила открытку от сына из отдаленных мест. Это было при мне. У нее посинели губы, она стала задыхаться. Он писал, что любит ее, спрашивал о своей бабушке: жива ли она? (Бабушка — мать Гумилева). Незадолго до смерти она говорила с тоской невыразимой, что сын не хочет ее знать, не хочет видеть. Она говорила мне об этом и в Комарове. И всегда, когда мы виделись. (Фаина Раневская)

Как она любила

Она была женщиной больших страстей. Вечно увлекалась и была влюблена. Мы как-то гуляли с нею по Петрограду. Анна Андреевна шла мимо домов и, показывая на окна, говорила: «Вот там я была влюблена... А за тем окном я целовалась». (Фаина Раневская)

О Модильяни Анна Андреевна говорила посмеиваясь, всегда улыбаясь, как при приятном воспоминании. Рассказывала: «Когда в Париже я его в первый раз увидела, подумала сразу: какой интересный еврей. А он тоже говорил (может, врал!), что, увидев меня, подумал: какая интересная француженка». (Нина Ольшевская-Ардова)

У Ахматовой большая и сложная жизнь сердца — я-то это знаю, как, вероятно, никто. Но Николай Степанович, отец ее единственного ребенка, занимает в жизни ее сердца скромное место. Странно, непонятно, может быть, и необычно, но это так. (Валерия Срезневская)

Мне думается, что так, как А. А. любила Пушкина, она не любила никого. Я об этом подумала, когда она, показав мне в каком-то старом журнале изображение Дантеса, сказала: «Нет, вы только посмотрите на это!» Журнал с Дантесом она держала, отстранив от себя, точно от журнала исходило зловоние. Таким гневным было ее лицо, такие злые глаза... Мне подумалось, что так она никого в жизни не могла ненавидеть. <...> Ненавидела она и Наталью Гончарову. Часто мне говорила это. И с такой интонацией, точно преступление было совершено только сейчас, сию минуту. (Фаина Раневская)

Как она творила

А. А. раздражалась, когда ее называли поэтессой, а по поводу рубрики «женская поэзия» (Каролина Павлова, Ахматова, Цветаева) говорила: «Понимаю, что должны быть мужские и женские туалеты. Но к литературе это, по-моему, не подходит». (Лидия Гинзбург)

Качество памяти было у нее поразительное. О чем бы вы ее ни спросили, она всегда без большого напряжения называла год, месяц, дату. Она помнила, когда кто умер или родился. И действительно, определенные даты были для нее очень важны. (Иосиф Бродский)

Очень деликатна. Готова хвалить еду, платье, внешность — словом, что угодно, лишь бы не обидеть кого-нибудь. Но в оценке стихов беспощадно искренна. Тут никогда не лукавит и, преодолевая свою деликатность, говорит прямо: «Мне не нравится». (Виктор Ардов)

Она рассказала мне о безобразном поступке «Ленинских искр». Без спроса газета напечатала стихотворение о Маяковском, которое Анна Андреевна дала не «Искрам», а «Литературной», да к тому же напечатала с ошибками: в 1912 году вместо в 1913-м, «до сих пор» вместо «до тех пор». «А заглавие! Пошлейшее: „Поэтесса — поэту“. Какая гадость! Стыдно теперь и на улицу выйти!» (Лидия Чуковская)

Анна Андреевна читала стихи совершенно ни на кого не похоже, не прибавляя и не убавляя интонации, как будто она читает чужие стихи, но с уважением, никак не украшая их. От этого строчки казались еще более возвышенными. Ахматова говорила, что стихи ей как будто кто-то диктовал. То же самое говорил Пушкин. (Алексей Баталов)

На вручении премии в Италии боялась за свой французский язык. Но, услышав, как говорит по-французски министр, вручавший ей премию, успокоилась. Спрашиваю, знает ли она итальянский. — «Нет. Но Данте могу читать наизусть с любой строчки». (Моисей Лесман)

Как она смеялась

Почти все, что она говорила, можно было понимать двояко, двусмысленно. Чем дольше я общался с ней, тем очевиднее становилось, что любое ее высказывание может быть прочитано вплоть до обратного смысла. (Виктор Кривулин)

А насмешлива она была очень, иногда и не совсем безобидно. Но это как-то шло от внутреннего веселья. И мне казалось, насмешка даже не мешала ей любить тех, над кем она подсмеивалась, за редкими исключениями — таких на моей памяти были единицы. (Валерия Срезневская)

Одно время я записывала все, что она говорила. Она это заметила, попросила меня показать ей мои записи.

— Анна Андреевна, я растапливала дома печку и по ошибке вместе с другими бумагами сожгла все, что записала, а сколько там было замечательного, вы себе представить не можете, Анна Андреевна!

— Вам 11 лет и никогда не будет 12, — сказала она и долго смеялась. (Фаина Раневская)

Когда летом 1942 года я заболела брюшным тифом и, отдав Люшу родителям, вылеживала шестинедельный бред в своем чулане, Анна Андреевна не раз навещала меня. Однажды я расслышала над своей головой: «У вас в комнате 100 градусов: 40 ваших и 60 ташкентских». (Лидия Чуковская)

Кстати, о частушках. Как-то брат Борис прочел Анне Андреевне такую: «Дура я, дура я, Дура я проклятая! У него четыре дуры, А я дура пятая!» «Это похоже на мои стихи», — проговорила Ахматова. (Михаил Ардов)

Она называла это «моя катастрофа». Рассказала, что к ней пришел циркач-канатоходец <...> и стал просить ее или усыновить его, или выйти за него замуж. (Фаина Раневская)

Алексей Баталов.

— Когда пришел из армии, оказалось, что штатской одежды у меня нет, ходить не в чем. И Анна Андреевна отдала мне свoи сбережения со словами: «Купи себе какую-то одежду». А я взял и купил себе подержанный «москвич» — первую в своей жизни машину.

— Как отреагировала на это Ахматова?

— Так, как могла отреагировать только она — посмотрела на машину, которую я поставил под окном, и спросила: «А что, пиджака не было?» (Из интервью с Алексеем Баталовым)