В последнее время мне стало совершенно нечего читать. Моя подруга считает, что это связано с тем, что после сорока человек должен становиться не читателем, а писателем. Возможно, я и открою в себе дар писателя (пыталась, не вышло, возможно, небольшие рассказы?), но сейчас мне бы хотелось читать.
Я очень люблю русскую классику. Это та литература, которую я могу перечитывать по страничке перед сном, при этом страничка прочитана уже по 25 разу и я могу ее пересказать. Но удовольствие получаю почти физическое, потому что прикосновение к этому удивительному слову, то, как оно перетекает в авторскую мысль, то, как оно продолжается моей мыслью. Непередаваемо. И вот русская классическая литература стала казаться мне наивной и жалкой. Мне нечего почерпнуть из нее, ей нечему меня научить. Осталась красота слова – но и она начинает вызывать вопросы.
Почему? Год я мучалась, размышляя над этим. Пока не заглянула в паспорт. Мне 41 год. Есенину было 28, когда он написал лучшее, и 30, когда он умер. Пушкину 37, Маяковскому 36, Лермонтову 27, Грибоедову – стыдно, забыла… 32? 34? В 37 свихнулся Толстой. То, что написано после этого времени, читать невозможно…. Кольцов – молод, Гумилев – молод, Цветаева – умерла почти моей ровесницей, Блок – умер почти ровесником, Ольга Берггольц – почти ровесницей спилась… Не умерли – Лесков (восхитительный, но хочется повеситься от его русской правды), Тургенев (злой, злой, злой), Салтыков-Щедрин (тоже не добрый), Гончаров, Булгаков, Мариенгоф, Мандельштам, Ахматова… За исключением Гончарова и Тургенева творчество у всех было невеселое, особенно у тех, кому довелось жить в Серебряном веке.
У тех, кто пережил страшный сорокалетний рубеж, лишь половина была лишена ужасов сталинского времени, живя в 19 веке. Остальные – «наш страшный век, наш век железный». Не до размышлений над жизнью и смертью, над возрастом, над опытом… «Но где мой дом и где рассудок мой?» - размышления не про опыт и не про смерть («Ты все равно придешь, зачем же не теперь? Я жду тебя, мне очень трудно»...), они про забвение… про способ забыть то, что страшнее смерти, и жить дальше.
И вот стоит передо мной тупейный художник Лескова, показывая всего русского человека таким, какой он есть, во всей его обреченности, жертвенности и паскудности, и напротив него стоят великие немцы – и Гете, и Гейне, замечательный Гессе с его степным волком – правда ведь, весьма цивилизованным по сравнению с хозяином тупейного художника и весьма оптимистичным по сравнению с мнениями Тургенева о жизни?... и я думаю, что читать. Западная литература не оставляет ощущения, что все ее трагические герои играют в жизнь. Плохо Степному волку, но по сравнению с Обломовым – так ли он трагичен? Ах, молодой Вертер (интересно, у кого-нибудь хватило сил дочитать про его страдания?), но леди Макбет Мценского уезда?....
И только Достоевский и Чехов, которых нет и не будет больше, говорит мне о том, что жизнь непостижима, как и литература… И вроде бы еще есть Митя Карамазов, и слеза ребенка, и все-все-все, что можно сузить. Ну, будем это читать. Я так думаю.
P.S. Я собираюсь последовать советам моей подруги и написать несколько рассказов о том, значимом, с чем мне пришлось столкнуться в благотворительности. Если будет желание поговорить об этом – присоединяйтесь в любом качестве.
Александра Славянская
В последнее время мне стало совершенно нечего читать. Моя подруга считает, что это связано с тем, что после сорока человек должен становиться не читателем, а писателем. Возможно, я и открою в себе дар писателя (пыталась, не вышло, возможно, небольшие рассказы?), но сейчас мне бы хотелось читать.Я очень люблю русскую классику. Это та литература, которую я могу перечитывать по страничке перед сном, при этом страничка прочитана уже по 25 разу и я могу ее пересказать. Но удовольствие получаю почти физическое, потому что прикосновение к этому удивительному слову, то, как оно перетекает в авторскую мысль, то, как оно продолжается моей мыслью. Непередаваемо. И вот русская классическая литература стала казаться мне наивной и жалкой. Мне нечего почерпнуть из нее, ей нечему меня научить. Осталась красота слова – но и она начинает вызывать вопросы. Почему? Год я мучалась, размышляя над этим. Пока не заглянула в паспорт. Мне 41 год. Есенину было 28, когда он написал лучшее, и 30, когда он умер. Пушкину 37, Маяковскому 36, Лермонтову 27, Грибоедову – стыдно, забыла… 32? 34? В 37 свихнулся Толстой. То, что написано после этого времени, читать невозможно…. Кольцов – молод, Гумилев – молод, Цветаева – умерла почти моей ровесницей, Блок – умер почти ровесником, Ольга Берггольц – почти ровесницей спилась… Не умерли – Лесков (восхитительный, но хочется повеситься от его русской правды), Тургенев (злой, злой, злой), Салтыков-Щедрин (тоже не добрый), Гончаров, Булгаков, Мариенгоф, Мандельштам, Ахматова… За исключением Гончарова и Тургенева творчество у всех было невеселое, особенно у тех, кому довелось жить в Серебряном веке. У тех, кто пережил страшный сорокалетний рубеж, лишь половина была лишена ужасов сталинского времени, живя в 19 веке. Остальные – «наш страшный век, наш век железный». Не до размышлений над жизнью и смертью, над возрастом, над опытом… «Но где мой дом и где рассудок мой?» - размышления не про опыт и не про смерть («Ты все равно придешь, зачем же не теперь? Я жду тебя, мне очень трудно».), они про забвение… про способ забыть то, что страшнее смерти, и жить дальше. И вот стоит передо мной тупейный художник Лескова, показывая всего русского человека таким, какой он есть, во всей его обреченности, жертвенности и паскудности, и напротив него стоят великие немцы – и Гете, и Гейне, замечательный Гессе с его степным волком – правда ведь, весьма цивилизованным по сравнению с хозяином тупейного художника и весьма оптимистичным по сравнению с мнениями Тургенева о жизни?. и я думаю, что читать. Западная литература не оставляет ощущения, что все ее трагические герои играют в жизнь. Плохо Степному волку, но по сравнению с Обломовым – так ли он трагичен? Ах, молодой Вертер (интересно, у кого-нибудь хватило сил дочитать про его страдания?), но леди Макбет Мценского уезда? И только Достоевский и Чехов, которых нет и не будет больше, говорит мне о том, что жизнь непостижима, как и литература… И вроде бы еще есть Митя Карамазов, и слеза ребенка, и все-все-все, что можно сузить. Ну, будем это читать. Я так думаю. P.S. Я собираюсь последовать советам моей подруги и написать несколько рассказов о том, значимом, с чем мне пришлось столкнуться в благотворительности. Если будет желание поговорить об этом – присоединяйтесь в любом качестве. Александра Славянская
