Жили мы когда-то страшно бедно. Папа был жив – был достаток. Всего было вдоволь. И средств было довольно. А вот мне было семь лет, когда папа погиб, и все развалилось. Появился заместо папы дядя Толя алкоголик, пил он необыкновенно коньяк, и средств не стало. Я даже помню, как их не стало.Первое мая. Конец первого класса. 75-й год. Дядя Толя дремлет опьяненный. У меня пневмония. Мама раскрывает холодильник, а там пусто. Вот вообщем пусто.Потом она раскрывает буфет, а там тоже пусто, но не вообщем. Там в уголочке стоит серенькая пачечка. Во всем громадном буфете – серенькая пачечка в уголочке. Одна одинокая. Мама достает ее и читает: «Толокно».– Папа обожал толокно, – разговаривает мать. Это сигнал мне, чтоб я тоже обожал.Мама греет воду, наливает в глубокую тарелку, солит слегка и рассыпает содержимое пачки в воду. Размешивает венчиком, чтоб не было комочков. Тщательно перемешивает. И мы сидим за столом на кухне и едим это толокно из одной тарелки 2-мя ложками. Ложку я, ложку мать.Потом она берет сумку, роется в ней и вдруг достает из нее смятую пепельно-желтую бумажку с знаком Советского Союза. Это рубль. Один рубль.– Ну что, отпразднуем?– усмехается мать.– Давай, – усмехаюсь я.Она вызывает по телефону такси. И мы едем на этот заключительный рубль к Медному Всаднику глядеть первомайский салют. Едем на такси туда и обратно – у меня же пневмония.Это было вот такое отношение к деньгам. Правильное – ошибочное, но такое вот было.Да, это вот такое детство было. Моим детям на данный момент не понять. Веселое, разгульное, с пьянками-запоями. С нуждой. Без средств.Мне выплачивало Советское правительство за отца пенсию 43 рубля 03 копейки. Мама работала уборщицей за 70 рублей на кухне. И вот это было на нас троих: маму, сестру и меня. Ну и еще дядя Толя пил. Коньяк по способности.Заведующая столовой сожалела нас. Она давала маме краденные продукты. Ну, оставались у нее продукты – масло там, сметана, комбижир. Бычьи хвосты помню. Из их, кстати, великолепнейший суп выходил. Эх, наваристый!Вот она от этих товаров давала нам.Родительский комитет в школе каждый год приобретал мне школьную форму. Как сироте и малоимущему. 34 рубля я стоил родительскому комитету. Эта вот форма, она была и для школы, и на выход. Школьные брюки – одни из немногих брюки на весь год. Для всего. А еще я их рвал. Как и все мальчишки. Мама принуждала штопать.А еще каждое лето бабушка с дедом в Омске на толкучке приобретали мне китайскую пихору. Знаете, что такое пихора?Это таковая куртка из плащевки снаружи и кроличьего меха снутри. Пихора сто рублей, меж иным, стоила. Однажды в октябре в бежевой пихоре я залез с приятелями на стройку и измазал ее синей краской для фасадов. Мама поначалу выдрала меня превосходно, а позже растворила пилюлю синьки в белоснежном эмалированном ведре и на газовой плите сварила в данной синьке мою бежевую пихору. Ничего так вышло. Темновато лишь. И пятнисто.Это я для чего же все пишу. Не для того, чтоб меня вдруг пожалеть либо даже оправдать. Просто, чтоб вы сообразили, что случилось позже.А позже случилось вот что.И здесь надобно еще вот что увидеть. Мы голодали. Мы были нищие. Но при всем этом с презрением ко всякому богатству. Мы читали книги. В доме посещали всякие начитанные люди. Мы про Пушкина много чего же знали. Мы самиздат читали. И готовили меня при всей вот данной бедности к высочайшему поприщу. Никто, основное, точно не осмысливал к какому. Что-то меж «великий российский писатель» и «умнейшая голова человечества». Как-то так. При этом всякое стяжание осуждалось и называлось «мещанством». Не средств ради прочились мне все эти вышины. Не средств ради, Боже сохрани…Ну, и вот сейчас о том, что случилось. Это я теснее был взрослый, я пришел из армии и устроился работать сходу на две работы. Во-первых, я устроился в охрану на ставку в 90 рублей, день через трое. А еще я устроился в школу, в какой обучался когда-то, устроился уборщицей: за 105 рублей за месяц, каждое утро с 5 до восьми, не считая воскресенья. И вот с этими 2-мя работами и сто девяноста пятью рублями в кармашке, минус подоходный, я ощущал себя полностью приемлимо и уверенно.Я не был теснее бедным. Но не был и богатым. Я был таковым по-советски обычным. Я средства все отдавал маме, меня не интересовали средства, брал назад понемножку на карманные расходы. Довольствовался по-прежнему одними брюками в год. Радовался ветхим приятелям. Влюблялся в новейших подруг. И не грезил о вторых брюках.И вот единожды, было это в 1988 году, одна знакомая моей матери решила вывести нас из нужды, как ей казалось.Она была, эта знакомая, по национальности полька. У нее родственники и друзья жили в Польше. Она в эту самую Польшу ездила. Кой-чего из наших магазинов отвозила и продавала там, а позже кой-чего из Польши привозила и продавала здесь. И вот она познакомила нас с поляками и научила, как это делать.Мама брала у подруги одну тыщу рублей в долг, накупила различных пылесосов, фенов, ложек-вилок и телек. Отвезла в Польшу. Привезла каких-либо тканей, помад, юбок и блузок. Продала посреди знакомых. И получила одну тыщу 500 рублей. Взяла из их одну тыщу рублей, отдала мне и произнесла:– Поезжай, сынок.А что произнес я?Я, меж иным, писал тогда самую страшную повесть всех времен и народов про службу в Советской Армии под заглавием «Чмошники». А еще я читал всяких Верленов и Элюаров, и сам писал стихи необыкновенно верлибром. И загаданная мною стихотворная игра цветов и созвучий в этих верлибрах, наряду с наистрашнейшими «Чмошниками», обязаны были вскорости теснее обессмертить мое имя.И я произнес маме:– Не поеду.Я произнес:– Не для того я родился на этот свет, чтоб тряпками спекулировать!Но мать моя была когда-то твердый человек. Она устроила себе на практически все годы тяжелую жизнь, которая закалила ее и сделала вот таковой, твердой. И она, мать, сделала так, чтоб я поехал.И я поехал.И еще поехал. И еще. И еще.Меня увлекло. И даже, можнож сказать, засосало. «Чмошники» были заброшены. Верлибры признаны необязательными для российской литературы. От честолюбивых помыслов я сублимировал в сторону благородной любви к бизнесу и деньгам.Это было занимательное и многотрудное дело. Несколько недель надобно было мотаться в публичном транспорте по изрядно опустевшим теснее русским магазинам из 1-го конца городка Ленинграда в другой. Рассчитывать коммерческую выгоду той либо другой покупки.Количество мест, которое можнож было брать с собой в поезд, было ограничено, а расходы на билеты были теми же самыми. Потом необходимо было трястись в поезде «Ленинград-Варшава». Трястись, основным образом, от ожидания встречи с таможней. Советская таможня оберегала русского потребителя. И воспрещала продукты к вывозу. Польская таможня оберегала польский рынок и воспрещала продукты к ввозу.Несколько разов нас высаживали, высылали обратно. Обыскивали, вымогали взятки, пробовали изъять продукт. Потом в Варшаве необходимо было пересесть на другой поезд, уехать куда-то в провинцию, где не было таковых же российских соперников, либо было малюсенько. Потом несколько дней ходить на рынок. Таскать вещи на рынок, с рынка, на рынок, с базара…Потом на вырученные средства придумать, какой продукт покупать. Потом трястись в поезде в предвкушении новейшей встречи с таможней. Потом приволочь польский продукт домой, в Ленинград, и придумать, куда его реализовать. Потом на приобретенные средства отправиться вновь опустошать русские магазины.Что хочу сказать… Мне нравился сам процесс. Это было занимательно: связывать одно с иным, выдумывать новейшие варианты, заводить новейшие связи и прочие. У меня выходило. И еще у меня возникли средства. Я их не считал. Сначала было напряжение – мы обязаны были все еще тыщу рублей. Через несколько месяцев мы дали эту тыщу рублей маминой подруге. И вот напряжение ушло, а средства остались.У меня с тех пор постоянно были средства. И я не знал им счета. Я был самый обеспеченный посреди собственных знакомых. Я водил друзей-студентов в пиццерию, первую пиццерию на Васильевском полуострове. Поил их кофеем в кофейнях. Ссуживал средствами. Провозил им какие-то иностранные безделушки. Ездил везде и всюду на такси. Водил любимую даму в кооперативное кафе, где мы ели горячие бутерброды и сосиски в кляре. Купил себе 2-ые брюки. И третьи. И даже четвертые. Я был обеспеченный.И вот тогда стали со мной случаться различные истории. Вот про их я вам на данный момент расскажу. Истории про средства.Вот 1-ая.
ДружбаУ меня есть друг. Школьный друг, мы приятельствуем с первого класса. Сейчас он великий доктор и надувает щеки, когда видит во мне пациента. Он на данный момент разговаривает:– Или ты серьезно и трепетно лечишься. Или мы не будем взирая утрачивать время, – и мне охото тогда кинуть в него чем-нибудь томным. Или напомнить, как мы совместно срывали урок географии. Вот таковой он на данный момент.А тогда он был обычный бедный студент. Тогда я надувал щеки. У меня были средства.Друг мой, он очень великого роста. Под два м.. И вот он просит меня единожды привезти ему джинсы. Здесь, в ларьках, дескать, все недешево. Да и роста подходящего не отыскать.Ну, я брал его брюки. Так себе брюки, задрипанные, какие у всех бедных студентов были. Какие и у меня тоже были, до наступившего польского благоденствия. Взял я эти брюки, померил длину и пообещал привезти джинсы.Думаете, я замотался и пренебрегал про его просьбу?Ну, уж нет. В Польше я был лучшим ином. Я ни о чем же не пренебрегал. Я на рынке долготерпеливо разыскивал длинноватые джинсы. И разыскал. Особые. Из очень превосходной ткани. Очень прилично пошитые. И щепетильно, даже с любовью, уложил их раздельно от джинсов, которые вез на продажу. И ожидал встречи с ином. И осмысливал, что таковых приятелей, как я – мало.В Ленинграде я позвонил ему, радовал, что джинсы привез, и он обещал заскочить вечерком. Заскочил.Я с любовию достал щепетильно сложенные и завернутые персонально джинсы и протянул ему. Он развернул:– Примерю?– Давай.И примерил. Ну, посиживали они на нем, как влитые. Видно, что с любовию покупались. Видно, что друг приобретал. Видно, что от сердца.– Нравится?– Да, супер!Отлично. Слушай, а сколько я тебе обязан?Вот этот обычный вопросец, он мне сходу же не приглянулся. То есть вопрос-то обычный, а ах так прозвучал – не очень. С надрывом как-то прозвучал.У нас был когда-то очередной школьный товарищ. Прозвище у него было «Слон». Так сложилось. Мы приятельствовали втроем. Я, вот этот длиннющий, который позже медиком стал. И еще Слон. Слон где-то в седьмом классе надыбал журнальчик «Роман-Газета» с нашумевшим тогда романом Чингиза Айтматова «Буранный полустанок». Просто так журнальчик было не достать.Я, помню, пришел к нему в гости опосля школы, а у него на столе лежит журнальчик. А мне очень хотелось почитать. А покупать нельзя было – недостаток. А Слон разговаривает:– Чего лишь почитать?Я два экземпляра достал. Могу тебе 2-ой реализовать.– Ух, ты!– разговариваю я, – Давай!– и протягиваю ему 60 копеек. Так журнальчик стоил – 60 копеек. А Слон, разговаривает:– Понимаешь, я не продаю его за 60 копеек. Я его продаю за 3 рубля.Я, помнится, отшатнулся от него просто.– Как за 3 рубля?– Ну, я же, усвой, в очереди стоял, полдня истратил. И я умышленно этот 2-ой экземпляр приобретал, чтоб средств заработать. Так что, ежели не желаешь за три, то я его Капчицу предложу. У Капчица постоянно средства есть, он купит.Это сложное было испытание для меня. Я помню это вот чувство: как все осложняется и дружба гаснет. Уходит куда-то дружба. И мы позже с сиим ином, который позже медиком стал, Слона позже не разов обговаривали промеж себя. Ну, то, как Слон не прав был, когда спекулировал на собственных. На приятелях спекулировал.Это вот словечко «спекулировал», оно из русского прошедшего. Оно отличительное такое было. Не обожали в народе спекулянтов. Это было такое неуважаемое занятие. Такое абсолютно неуважаемое.Я, когда сам торговать начал, ловил нередко вот это за собственной спиной – «спекулянт». Мне досадно было. Но я спекулянтом себя не ощущал. Я знал, что мне много различных досадных трудов приходилось понести, чтоб заработать свои средства. Эти средства мои, они мне представлялись совершено трудовыми. Никаких колебаний у меня не было. А тем, кто шептал за спиной у меня вот это «спекулянт», я в душе предлагал сделать совместно со мной этот многонедельный труд от покупки продукта здесь, через границу на поезде, через таможню, через польский рынок и через продажу позже продукта здесь же.Я, кстати, даже практически всех приятелей и родственников свозил в Польшу. Пытался научить их, как средства зарабатываются. Чтобы закончили шептать через губу вот это самое «спекулянт». Ну и чтоб жизнь они свою как-то наладили. Но никто на этом поприще не задержался. По разу съездили и притомились.И я даже шуточку такую вот выдумал. «Почему русские люди не обожают спекулянтов?А какое право они имеют продавать собственный продукт дороже, чем приобретали?!»Мне эта шуточка очень забавной представлялась. Очень забавной. Не знаю, поймете ли вы ее.В общем, я к чему все это вожу. Когда друг мой спросил меня, сколько он мне обязан за джинсы, мне печально вдруг стало. Потому что ничего превосходного я в его вопросце не услышал.Но я ответил. Я именовал стоимость. Спокойно так именовал.– Погоди, – произнес друг, – а почему таковая стоимость?Это ведь совершенно ненамного дешевле, чем в ларьках продают.– Ну, и что?Это джинсы, которые я отыскивал персонально. Я истратил много медли. Нашел. Они лучшего свойства. И позже ты же видишь, они стоят все одинаково дешевле, чем в ларьке.– Нет, погоди. А сколько они тебе там стоили?– Дорогой мой, какая разница, сколько они там стоили?Я ехал, тратился на билеты, продавал продукт, расходовал время, вынул эти средства из оборота, не сумел заместо их привезти иные джинсы на продажу – заложил в стоимость кое-какие расходы. Поэтому не главно, сколько они мне стоили там. Важно, сколько они стоят здесь. Это превосходная стоимость, ты все одинаково за эти средства здесь не купишь.– Но ты зарабатываешь на мне?Ты же приобретал их дешевле.– Купил дешевле. Но стоили они мне дороже.– То есть зарабатываешь.Он снял джинсы, надел свои задрипанные и ушел.Я пыхтел длинно позже опосля его ухода. Никак они нас понять не желают. Главное ведь, а что бы они носили, ежели бы мы не ездили не «спекулировали», как они это именуют?Сроду ведь в Союзе джинсов не было, косметики не было, тряпок никаких не было. Это мы, правдивые спекулянты, заполнили полки продуктами в данной стране. Так за что все-таки они нас не обожают?В общем, досадно мне это было, и злобной я был страшно. И позже длинное время общение наше было какое-то подвешенное. Неудобняк был. С годами все рассосалось. Но тогда… Ух, вспоминать не охото.Потом прошло много лет, и до меня стали доходить мои собственные вопрошания себе.– Почему я не продал их ему по себестоимости?Почему?Разве я малюсенько зарабатывал?Почему?Хотя, при чем здесь себестоимость?Почему я, вообщем, просто не подарил их ему?Почему?Что, я не мог себе дозволить?Мог. Мог!Почему не подарил?Ответ обычный. Это были средства. Это было помрачение от средств. Деньги были основной ценностью. Поэтому не мог.Вот я вам еще одну историю расскажу. Русские люди усвоют, как страшную. Просто страшную.
ВодкаВ ту же самую Польшу мы возили водку. Провезти можнож было по три поллитры на жителя нашей планеты. Ну и мы возили. На ней не очень зарабатывали, но продукт этот в легальных размерах был легальным. И когда у тебя на границе находили его легальное количество, нередко это было предлогом к остальному товару теснее не придираться.Водку я распределял традиционно так. Одну поллитру я даровал нашему владельцу, пану Ришарду, у которого мы жили. Две иные нес на рынок. Продавал.Так случилось и в этот разов. Пан Ришард встретил нас с Варшавского поезда, привез к себе в деревню Елень. Я разобрал вещи, вручил водку ему, а пани Малгосе, его супруге, некий платочек на плечи. Перекусили, легли дремать.Наутро пан Ришард отвез меня на рынок, я там торговал, не помню, как удачно. Наверное, как традиционно. Вечером он отобрал меня с рынка, привез домой.На рынке было холодно. Был ноябрь. Поздний ноябрь. Промерз я изрядно. Десять часов стоять при слабеньком холоде – не сахар. Нет, можнож было, окончательно же, погреться. С собой была водка. Тем наиболее, я продал лишь одну бутылку, а 2-ая никак не уходила. Но раскрывать я ее все таки не стал. Хотелось мне получить за нее все таки не теплом, а средствами. Да, средствами.
В общем, привез меня пан Ришард с рынка с остатками продукта домой, а там, гляжу, пани Малгося и дочки ее – у всех работа бурлит. Стол прикрывают. Бигус, жгучая колбаса, кровяной суп, канапки. Все как положено. Ждут в гости пана Лешека, соседа. Тот возвратился лишь что из Германии, обещал поведать про новейшие договоры на разведение гусей.Пришел пан Лешек. Сели за стол. Пан Ришард достал пол-литра водки, которую я ему подарил вчера по приезде. Еще одну пол-литру принес пан Лешек с собой. Пол-литра польской водки «Выборовой». И вот мы ужинаем.Хорошо так, понимаете ли,
ужинаем. Разговариваем, спорим, кипятимся. Сначала про гусей, позже про мою торговлю. Потом про Советский Союз. Потом про Горбачева. Потом про реформы в Польше. Потом, очевидно, про дружбу народов. Все очень искренно. С жаром так. И с небывалым приятием друг ко другу. И, кстати, одна из тем беседы и даже, быть может, спора, чья водка лучше: наша либо польская.Конечно же, паны за польскую «Выборову», желая и российская тоже, по их воззрению, ничего. Но «Выборова» все ж таки получше будет.А я что?Я ж патриот. Я и разговариваю, что ну да, что и «Выборова» тоже полностью проходит. Но, очевидно, ежели российской водки в наличии нет.Вот таковая занимательнейшая дискуссия.В общем, выпиваем одну пол-литру. Которая былая моя. Которая российская. Разговор не утихает. Выпиваем вторую пол-литру. Которая польская «Выборова». Разговор еще наиболее кипуч. И тогда… Тогда кончается водка. И в воздухе повисает некая пауза. Неловкая таковая пауза с непонятным финалом. Как словно песня лилась из патефона, и вдруг ее грубо прервали. С треском таковым иголку передвинули в серединку пластинки.– А знаешь, что, Лешек, – разговаривает пан Ришард, поворачиваясь почему-либо при всем этом ко мне, – А российская водка была все таки не ужаснее, чем наша «Выборова». Как мыслишь?И глядит пан Ришард при всем этом почему-либо на меня.– Ну, пожалуй, не ужаснее, – с легким сомнением отвечает ему пан Лешек. Потом осматривает стол и видит все еще дымящийся бигус и полное неимение чего-либо в 2-ух присутствующих порожних бутылках, – Нет, а что?Хорошая российская водка. Вполне. И даже чем-то на нашу «Выборову» схожа.И тоже глядит при всем этом на меня.– Ну… Я вам про это и объясняю весь вечер, – недоуменно пожимаю я плечами и оглядываюсь по граням.То есть паны мои посиживают и смотрят на меня. А я беззаботно так откидываюсь в кресле и делаю вид, что вопросцев у их до меня, наверняка, быть теснее больше не может.И тогда пан Ришард задает мне прямой вопросец:– У тебя водка-то есть еще?– Ну-у-у-у… Есть.– И-и-и-и?– глядит на меня внимательно пан Ришард.– И-и-и-и?– вторит ему одними очами пан Лешек.И здесь я произношу фразу, при воспоминании о которой судорогой мне сводит весь мой организм практически все теснее годы. От позора мне просто физически тяжело про это вспоминать.Я разговариваю безмятежно так. Даже, вроде, слегка потягиваясь, чтоб показать им, как вся эта история меня не занимает.– У тебя водка-то есть еще?– Ну-у-у-у… Есть.– И-и-и-и?– И-и-и-и?– И она – на продажу.– Что на продажу?– Водка на продажу.– Ага… – медлительно вскидывает пан Ришард бровь и еще пристальнее глядит на меня, – На продажу?Ну, что ж, продай тогда. Сколько?– и все это он тоже разговаривает медленно-медленно, растягивая слова.Я разговариваю, сколько. Обычную рыночную стоимость.Он медлительно лезет в нагрудный кармашек, медлительно достает средства и все так же внимательно, с энтузиазмом смотря мне в глаза, медлительно протягивает мне.– Точно продаешь?– Продаю, – пожав плечами, и очень даже уверенно отвечаю я.– Подожди, подожди, – разговаривает пан Лешек, лезет тоже в кармашек и докладывает в руку пану Ришарду до половины суммы. – Я тоже плачу.А что я?Я безмятежно, с ленцой даже, принимаю средства, убираю их в кармашек, иду к себе в комнату, приношу поллитру и ставлю ее на стол. Пан Ришард раскрывает ее, покачивая головой, разливает по рюмкам, мы выпиваем.Что далее?А далее я благоприятно с моими панами допиваю эту самую проданную мною лишь что им бутылку и, когда теснее всем необходимо расходиться, благодарю пана Ришарда, пана Лешека и пани Малгосю за угощение.Кто-нибудь может мне разъяснить, что это такое было?Что это было за помрачение?Я продал им бутылку водки, которую сам же совместно с ими опьянел.
Что это было?А вот – средства. Помрачение от средств. Невозможно было с ими расстаться. Невозможно.Если уж водка у меня на продажу, то будьте ласковы. А за компанию и я с вами опьянею. Отчего не опьянеть?Жуть.Да. Вот так.Ну, и заключительная история. Может быть, вы скажете, она не про средства?Да нет. Она про средства. Поверьте мне. Про средства.
ЛюбовьЖила-была девченка Катя. Хорошая благовидная девченка. Это было сходу опосля школы. И я, вроде, был в нее влюблен. Ну, и числилось, что и она тоже. И все было страшно превосходно и благовидно поначалу. Настолько же превосходно и благовидно, как превосходна и благовидна была сама Катя. Встречались, гуляли, смотрели друг на друга. Целовались даже.А позже ей все вдруг как-то надоело. Ей надоело, и я решил, что и мне, наверняка, тоже надоело. В один не самый, наверняка, великолепный день мы закончили встречаться.Прошло несколько месяцев. А позже я вдруг решил, что не надобно бы нам было расставаться. Мы встретились. Я попытался разъяснить это Кате. И длинно так, пару лет даже я пробовал ей это разъяснить. Но… Катя была теснее очень далека от всяких этих изъяснений. Так далека, что пока я был в армии, она просто замуж вышла.Когда мы опять встретились, она произнесла, оглядев меня:– Я не мыслила, что у тебя все было так серьезно…Муж ее… Я его видел несколько разов. Он мне не очень нравился. Так посещает. Да. Мне не нравился ее супруг. Мне казалось, что я лучше. Ее маме казалось, что я лучше. Ее бабушке казалось, что я лучше. Друзьям семьи казалось, что я лучше. Но так не казалось самой Кате. В общем, пока я Родину оберегал, она вышла за него.Ну а он был филолог. Старше ее лет на восемь. И прозвище у него было посреди приятелей: «Бизон». Катя вышла замуж за Бизона, и я даже готов был пожелать ей счастья. Но не очень выходило.Сразу же у их родились двойняшки. Две удивительные белокурые девченки. У Кати с Бизоном. Мне было тяжело это принять. Но ничего больше не оставалось.Да. А он был филолог. Я про это теснее произнес.А я в Польшу ездил. То есть, я что имею в виду: они были бедные. Они очень бедные были. Какие-то практически нищие. А я был обеспеченный. И я осмысливал, что Катька полная дурочка. Ну, абсолютная дурочка. То есть я и по всем иным был лучше, чем этот. Я и профессиональный. И обожал ее. Да еще я и обеспеченный. У меня средства есть. И жизнь ее совершенно бы по-другому бы задалась бы. И вообще…И вот, она беременная была тогда, она единожды позвонила и разговаривает:– Ты можешь мне из Польши сапожки привезти какие-нибудь совершенно дешевые?Потому что вот я в положении, а носить мне совершенно нечего. А зима быстро, и остерегаться надобно. И с средствами не очень.
Я разговариваю:– Слушай, окончательно, привезу.И привез.Позвонил.Они приехали.Вместе с Бизоном.Сапожки подошли. Свитерочек она себе еще теплый присмотрела. А еще увидела у меня развалы косметики и разговаривает:– Можно я себе чего-нибудь выберу?– Конечно, можнож.Тем наиболее Бизон вокруг нее все как-то прогуливается и приседает, и пробует оградить ее от излишних покупок.– Конечно, можнож.Она покрутила-повертела. Помады всякие. Румяна. Духи. Пудру. Тени для век. Тушь. Кремы.Отложила в сторону.– Ничего, наверняка, не надобно. Знаешь, мы и за сапоги сходу тебе не сможем, наверняка, дать. У нас что-то совершенно плохо с средствами. Потерпишь?Она разговаривала, а Бизон в это время к шкафу книжному отошел, книги поглядеть ему было занимательно. А про средства неинтересно ему было разговаривать.– Да, окончательно, потерплю. Ерунда это все. На вон, это бери тоже.Собрал ей сапожки, свитерочек и набор теней, великий, в красноватой упаковке, блещущий, он мне и самому нравился, и знал, что ей подойдет, – там и тени, и румяна, и пудра – да она и сама его крутила долго-долго. Все положил, дал ей.– На. Деньги – позже. Набор – в подарок. Не недомогай, основное.– Спасибо.Смотрела печально и признательно. Потом позвала вдруг собственного Бизона. Повисла у него на руке. Засмеялась.– А мне здесь тени подарили, пока ты там книги осматривал, – и перед носом у него помахала коробочкой, – Вот так.И вновь засмеялась.А мне ничтожно что-то было этого Бизона. Похоже, она его из педагогических целей сюда притащила. Жалко страшно. Хоть я его не обожал. И я все ожидал, когда же они уйдут в конце концов, чтоб мне выдохнуть теснее. Когда теснее уйдут?К себе, в собственный бизоний мир, где меня нет и никогда, очевидно, не будет. Когда теснее уйдут?Потому что комок у гортани и вообщем тяжело все это. Тяжело.А позже прошло года полтора, теснее двойняшкам их был год либо больше. Я их не волновал по предлогу средств. Потому что чего же тревожить?Мне хватало и так. Пережил.А здесь она позвонила сказать, что они уезжают за границу. Уезжают навсегда. Что-то как-то у их вышло. И все. Они уезжают. Завтра днем самолет. Не хочу ли я придти попрощаться.Заодно, они помнят, что долг висит за эти самые сапожки(про свитерочек пренебрегала, я отметил, что пренебрегала, и отметил про самого себя, что не напомнил, и был доволен собой, что не напомнил), долг висит, и надобно бы дать до отъезда.И я поехал. Поехал попрощаться. И поехал средства получить. Заодно. Если отдают – отчего не получить. Уж, наверно, за полтора года он заработал ей на сапоги…Они жили тогда на Стачек в районе Нарвской. За монументом Кирову, сад таковой, с сеткой богатой в стиле модерн. Роскошно выкованные такие цветочки, листья и всякие ветки в данной сетке меж каменных столбов. За ими – деревья.Был ноябрь. Промозглый таковой питерский ноябрь. Деревья в саду стояли нагие. И меж ими гулял ветер и вырывался со свистом и томным уханьем на проспект меж переплетенными коваными листьями и ветвями. И оторванная одна таковая кованая ветка гремела от ветра по сетке и по столбу.Источник: http://www.pravmir.ru/pro-dengi/#ixzz3J2zU6eCb
А против – стояли сталинки. Какого-то жутко бурого цвета эти сталинки были. Вонючие какие-то в их были лестницы. И кругом не было почему-либо жителей нашей планеты. Ни на улицах, ни на лестницах. Вообще не было. И все это было схоже на бесприютный замерзающий Петроград 20-х годов.Я, помню, поднялся, она дверь открыла. Красивая. Глаза – просто лучше не глядеть в их.Да я не глядел. Мне для чего же глядеть?Не стоило.Провела в комнату, завела за какую-то занавеску, девчонок показала. Хорошенькие такие, беленькие. Она сама, Катька, темная, а девчонки беленькие. Чудеса. Посапывают-посапывают, носики такие красивые, трогательно посапывают. А я мыслил лишь одно: не мои.А пеленки какие-то сероватые. И, кажется, что весь дом в сероватых пеленках – повсюду висят на веревках, сохнут. И коробки, чемоданы, тюки – просто теснее не 20-й, а 41-й год, эвакуация. Не хватает белоснежных крестов на окнах и буржуйки посреди комнаты. И она сама, Катя, в черной свалявшейся толстой шали. Увидела мой взор – поежилась:– Не знаю, мерзну чего-то.Привела меня в великую комнату. Сели.Помню стол круглый. Помню стулья с протертой обивкой. Помню вязки книг повсюду на полу. Помню горшок белоснежный с отбитой эмалью на боку. Черное пятнышко на месте белоснежной эмали.Рукой голову подперла.– Ну, ты как?Пожал плечами:– Ничего. Живу. Вы?– Вот. Едем. В Европу едем. Мама за голландца замуж вышла. Ждет нас завтра в Амстердаме.– А чего же не здесь?– Ты не знаешь, «чего не здесь»?Мясо по талонам. Мыло по талонам. Сахар по талонам. У Бизона 110 «рэ» на кафедре и диссертация в разобранном виде.– А там он что, сходу же защитится?– Там он тоже не защитится…Помолчала.– А ты бы не поехал?– Не пищу же.– Ну, ты торгуешь, ты отыскал себя. А что твои стихи?Как?Ах, какие же у тебя выходили верлибры!Скажи, как?– Ну, я же отыскал себя…Это все было печально нестерпимо. Где-то за стенкой шебаршился Бизон, которому, явно, было велено не появляться. Пару разов он вяло заглядывал к нам в комнату, но Катя кивком головы посылала его шебаршиться далее.– А вот это, – почему-либо мне захотелось быть ожесточенным, – вот это – совсем-совсем то, чего же тебе хотелось в жизни, о чем грезила?– я обвел рукою впереди себя какую-то фигуру, – То?– Не знаю, – и она пожала плечами. – Девчонки сладостные вышли. Да вот в Амстердам сейчас едем. Там, разговаривают, каналы.– Каналы?– Ну, да. Каналы. Ван-Гог…Я не выдержал и тяжело выдохнул.– Каналы…Еще помолчали.– Ну, короче говоря как?А что, Бизон?Как вы?– Как?– вдруг наклонилась ко мне и зашептала, как ветхой подруге, – От него, знаешь, запах некий по ночам досадный. Пахнет от него. Я не мыслила ранее, что так быть может.– Да выйди ты теснее отсюда, дай побеседовать, – подняла голову и крикнула она в сторону показавшегося вновь на пороге Бизона, – Иди теснее куда-нибудь, книги увязывай, уложи вещи!– и, поворотившись к столу, – Тяжело чего-то, сил нет.Еще помолчала.Я тоже безмолвствовал.– О чем мыслишь?– Я?Ни о чем… Пытаюсь представить себя в этом интерьере. Книжки, горшок, пеленки, и ты орешь. И рассказываешь, к примеру, Бизону на правах ветхого друга, как от меня благоухает. И еще, что меня увозят в Голландию. Верлибры писать.– И как?– оживилась.– Честно?Никак.– Врешь.– Вру?– А разве нет?– пробовала взор мой словить.– Вру – не вру, какая разница?– вскочил, – Какая разница!Зашагал по комнате.– Верлибры какие-то… Какие верлибры?Дело надобно какое-то делать. Я делаю. Я, мыслишь, страдаю, что не пишу больше?Я не страдаю. При чем здесь верлибры?А что пахнет… Так от нас от всех, наверняка, благоухает. Нет?Плюхнулся вновь на стул.Не выдержал. Она глядела внимательно. И я 1-ый разов за вечер поглядел на нее.И лучше бы не глядел.– А-й-й-й, – опять взвился со стула. – Поеду я. Хорошей вам жизни.– Погоди, посиди еще, чаю погрею.– Да нет. Какой чай?Дел по гортань. Послезавтра опять поеду с продуктом. У вас Амстердам. У нас – Варшава. Пойду.Твердым томным шагом, не оглядываясь, прорвался в прихожую. Накинул куртку. Рванул дверь.– Ну, все давай, – не поворачиваясь к ней, – Хорошо вам добраться. И Бизона не огорчай. Помой его, ежели благоухает.И теснее с порога:– Иди. Не мерзни. Все. Пока.Распахнул дверь и вырвался на лестницу. Хлопнул дверью за собой. Чтобы не успела выйти. Перед краем площадки остановился. Постоял несколько секунд и стал медлительно опускаться. Прошел несколько ступенек.Дверь наверху открылась. Услышал в спину.– Ой, а мы же тебе средства пренебрегали за сапоги дать!Вернешься?Или давай я спущусь.Остановился. Медленно обернулся. Из темноты лестницы еще разов поглядел на нее.– Кать. Ты что, дурочка?При чем здесь средства?При чем здесь средства, верлибры, бизоны, амстердамы?При чем здесь?Ты совершенно дурочка?Ладно. Встретимся через 20 лет. Раньше не стоит.Спустился еще ниже. Дошел до площадки. Остановился под фонарем. Еще разов обернулся.Она стояла в дверях, малюсенькая, в толстой свалявшейся шали, протягивала мне руку с каким-то кулечком. Красивая, малюсенькая, ничтожная. Не моя.– Через 20 лет лишь не забудь сказать мне: «Я не мыслила, что у тебя все было так серьезно». Да?Ладно. Все превосходно.– Все превосходно?– и даже я ощущал, как у нее губки дрожали. Как тяжело ей давалось это «хорошо».– Разумеется. Лучше не посещает. Ну, давай. Все. Давай. Иди.Сунул руки в кармашки. И побежал по ступенькам. Посвистывая. По ступенькам. Не оглядываясь.Выскочил на улицу. Перебежал на иную сторону проспекта. Остановился. Постоял. И медлительно потащился вдоль благовидной кованой сетки в стиле модерн. А позже задохнулся, застыл, ткнулся головой в
холодные гранитные камешки столба, развернулся, привалился к нему спиной и медлительно сполз на корточки, зажимая себе руками виски, уши, личико, рот, чтоб не видно было никому слез не слышно было никому сдавленного утробного воя. Сдавленного, утробного, раздирающего все мое сгорбленное тело воя.Вот так посидеть, повыть, поплакать. Посидеть, посидеть, подавиться слезами. Подавиться всхлипами. И позже наклониться еще поближе и поближе к земле. Еще поближе и поближе. И встать просто на четвереньки. И поползти. Поползти еще медлительнее по асфальту на коленках, на четвереньках.Останавливаясь и размазывая грязной ладонью слезы по личику. Вдоль сетки. Вдоль сетки. Чтобы лишь не слышно не видно. Не слышно не видно. Ни слез, ни воя, ни всхлипов. Вот так. Ни слез, ни всхлипов. Содрогаясь всем телом. Вот так.Илья Забежинский