Почему все врут? История подростка Филиппа, который нашел свой ответ на этот вопрос
— Я иногда думаю: он вообще-то нормальный? У психиатра мы были два раза. Один раз, когда ему лет пять было, другой, кажется, в позапрошлом году. Оба раза сказали: все в порядке. Но я все равно сомневаюсь. В детстве еще ладно, но сейчас же ему 14, его сверстники уже вовсю за девочками ухаживают, если не половую жизнь ведут, или думают о том, где и как получить образование, а он… Я думала, может, это такая задержка развития, а теперь все чаще думаю, что все-таки — нарушение. И в интернете читала: даже синдром такой есть.
— Давайте все-таки подождем с диагнозами из интернета, — попросила я, так как мальчик Филипп сидел напротив меня на стуле (мать расположилась в кресле). — Расскажите, что происходит.
— Он врет. И всегда врал. То есть это даже и враньем не назовешь. Вранье у детей — это понятно: для выгоды или от страха. «Я сделал, но тетрадку дома забыл», «эта ваза сама упала», «папа у меня космонавт» и все такое. Я и сама так в детстве врала, и старший мой врал, да и сейчас иногда… Но тут совсем другое.
— Значит, у Филиппа не вранье. А что же? Как бы вы это назвали?
— У маленьких детей это называют фантазия. И говорят, что это даже хорошо. Но у него оно и в раннем детстве было как-то… ну, слишком, через край.
— Можете привести примеры?
— Конечно. Забираю его из садика, спрашиваю: что сегодня было? А он мне совершенно спокойно отвечает: после обеда все спать пошли, а мы с Лешей спрятались в кладовке, потом там открылась такая дверь, оттуда свет, и мы к Богу в гости пошли. У него там красиво и сласти всякие. Он нас угощал сколько хочешь, и мы потом даже полдник не ели. Представляете мое удивление? Или наоборот, отзывает меня воспитательница и говорит: я знаю, что ваш мальчик фантазер, но все-таки должна спросить. Понимаете, он уже неделю всем детям в группе в подробностях рассказывает, что у вас дома в качестве маминых мужей живут два мужчины с красными губами — один лысый, но с огромной черной бородой, другой без бороды, но с рыжими волосами до пояса, которые он все время расчесывает. И они… они… (тут она запинается, а я, как вы понимаете, уже в полуобмороке) они едят на ужин живых кроликов! И вот мне заведующая велела спросить: у вас в семье все нормально?
— И что, у этих фантазий не находилось совсем никаких реальных прототипов?
— То есть не жила ли я тогда одновременно с двумя мужчинами, пусть даже и аккуратно причесанными? Нет, поверьте мне, не жила. И кладовка у них в садике была заперта, и семья у нас атеистическая, и полдник они с Лешей отлично в тот день съели.
— Как развивались события дальше?
— Да никак — в том-то и дело! — в голосе женщины горечь и раздражение. — Развитие — это не про нас. У нас все то же самое, что и было. Пошел в школу — учительница меня сначала то и дело вызывала, домой звонила, потом перестала — привыкла, должно быть.
— Со школьной программой Филипп справлялся?
— Вполне. Он же не глупый, сами понимаете, чтобы всю эту дичь придумывать, какие-никакие мозги нужны. Но учеба его никогда не интересовала. Когда четверку получит, а когда и двойку. Не торопясь исправит — и ладно. А чтобы постараться где-то — этого я вообще не припомню. Но я и не наседала, мне было главное, чтобы он вот это вот свое перестал.
— Что вы делали?
— Мы ему все вместе, поврозь и попеременно объясняли: тебе же никто не верит, дети смеются, взрослым неловко, тебя идиотом считают. Ругалась, запрещала, плакала, просила, бойкот ему устраивала, в театральный кружок водила…
— А Филипп?
— Он сто раз обещал: больше не буду, а потом — опять.
— У взрослого Филиппа я спрошу сама, а вот в детстве — он как-то объяснял вам, зачем все это придумывает? Или, на ваш взгляд, он тогда сам верил в то, о чем рассказывал?
— Верил? Не знаю. Ну не дурак же он был! Меня и психиатр спрашивал. Иногда мне так казалось, иногда эдак. Но он точно не объяснял, говорил: все так и было.
— А что же сейчас? — мне стало по-настоящему интересно.
Патологическое вранье, кажется, не считается в психиатрии отдельным диагнозом, но в общем-то в популяции встречается регулярно. Более того, мне попадалась научная работа, в которой утверждалось, что у патологических лгунов снижено количество «серого вещества» в префронтальной коре. Не могу сказать, что это исследование вызвало у меня, бывшего биолога, безусловное доверие, но все же...
— Сейчас он по-прежнему без конца врет, но все-таки стал умнее, и часто уже никто не может отличить, где правда, где нет. Но, конечно, ему никто ни в чем не верит. Просто на всякий случай. Ни я, ни брат, ни учителя.
— Филипп, у тебя есть друзья?
— Да, конечно.
— А как они относятся к твоей… ну, скажем, особенности?
— Нормально.
Так. Понятно, что при матери я ничего больше не узнаю. Отправляю ее в коридор. Она недовольна, но подчиняется и просит, уходя: может, хоть вы ему объясните?
Все врут, — пожимает плечами Филипп.
Он невысокий, узкоплечий, миловидный. Лицо умное, взгляд ироничный.
— Это ты доктора Хауса цитируешь?
— Нет. Зачем мне доктор? Я и до того всегда знал.
— Расскажи подробнее про это «всехнее» вранье.
— Брат, когда у него что-то не получалось, маме всегда врал, что у него что-то со здоровьем: болит там, или голова кружится, или тошнит. Она его обследовала, лечила, в школу записки, справки… Он вылетел из института с третьего курса, от армии она его откосила, теперь он то там работает, то там, отовсюду уходит, по полгода на диване с ноутом лежит, она своим знакомым говорит: он институт закончил, делает творческие проекты. А про себя она все время рассказывает, как ей всякие мужчины внимание оказывают. Интересно, ее подруги ей верят? Мы с братом сводные, его отец раньше появлялся иногда, денег давал, а мой вообще сразу куда-то сгинул. Так она брата всегда любила, а меня — нет. Я получался уж совсем обуза и ни к чему. Мы очень бедно живем: мама же одна работает, брат если что и заработает, все тратит на себя. Я одежду его всегда донашиваю, но она мне велика, сами видите. А когда я был маленьким, мама брату апельсины покупала (он их очень любит) и чистила, и на дольки на блюдечке раскладывала. А я брал оставшиеся апельсиновые корки, посыпал их солью, поливал подсолнечным маслом и ел.
— Господи! — на этих корках с подсолнечным маслом я как будто очнулась от гипноза.
Филипп смотрел на меня, наклонив голову и дружелюбно улыбаясь.
— Может быть, тебе в литкружок какой-нибудь пойти?
— Нет, я не хочу, спасибо.
— Сейчас ты уже почти взрослый, можешь сказать, зачем ты это делаешь? Для привлечения внимания? Но чьего? Все же вокруг тебя в основном от такого злятся, наверное.
— Я не знаю, чье это внимание, но думаю, что Бога, — серьезно ответил Филипп.
Я несколько секунд молчала, переваривая услышанное. Еще одна хохма про кладовку? Сейчас он мне расскажет, как ему было видение девы Марии? Что ж, это во всяком случае будет традиционно, он даже слегка похож на подросшего нестеровского отрока Варфоломея.
— Я совсем не знаю, что такое этот Бог, — сказал Филипп. — Но знаю, что есть два мира.
— Два мира? — переспросила я. — Объясни.
— Один — это тот, в котором все происходит. Ну, в котором мой брат бездельник, я врун, а у мамы не сложилась личная жизнь. В котором все подвиги — это либо глупость, либо плохая организация чего-то и стечение обстоятельств. И есть другой мир, который каждый из нас для себя по отдельности, и мы все вместе для всех каждый день сочиняем. Там всякие герои всех времен и народов, и памятники им, и романы, и фильмы, империи добра и зла, и у брата творческие проекты, а у мамы — все мужчины только на нее и смотрят. И этот второй мир — он есть как бы только в воображении, а в реальности, ну или в том, что мы называем реальностью, его никогда и не было. И вот я уже давно думаю: эти два мира безусловно есть, но как они вообще-то между собой взаимодействуют? Что вы думаете?
— Ну, меня в школе и в институте учили, что первый мир — это базис, основа, а второй — надстройка, — честно подумав, сформулировала я.
— Нас такому не учат, — с сожалением сказал Филипп.
— А до чего же ты сам додумался?
— Я думаю, все наоборот. Первый мир — он очень неинтересный. Он как бы недостоин всего остального, что есть: красоты природы, звезд, вселенной и так далее. Поэтому я думаю, что сначала мы все красивое и забавное придумываем, а потом оно появляется. Не все, конечно, а частично. Ну вот как рыба много икры мечет, а взрослых рыбок из нее получится намного меньше. Метод естественного отбора придумок, понимаете?
Я удержалась от смеха (Филипп был серьезен) и уточнила:
— То есть всю базовую красоту — природу, звезды и так далее — создал тот самый неопределенный бог, а все последующее творим мы сами, придумывая это и привлекая тем самым его творческое внимание? И где-то в природе заложен механизм избранного воплощения этих наших придумок? Из второго мира в первый? Или и вселенную тоже мы постепенно придумали?
— Не знаю, — Филипп потряс головой, как собака, отгоняющая слепня.
Я вспомнила, что ему всего 14 лет, и признала:
— Это круто. Но не могу сказать, что я до конца поняла.
— Да я и сам еще не понял, — тут же согласился Филипп. — Но ведь интересно же понять. Что вообще может быть интереснее?
Мать Филиппа сидела и смотрела выжидающе. Неприятный и редкий для меня случай — мне было совершенно нечего ей сказать.
— Так он все-таки больной, да? Ему ничего невозможно объяснить, да?
— На сегодня есть всего одна работа на эту тему, — решившись, сказала я, — поэтому нельзя утверждать наверняка. Но там говорится, что у таких людей на 14 процентов снижено количество нейронов в префронтальной коре.
— Ну слава богу! — она облегченно выдохнула и даже закрыла лицо ладонями. — Я так и думала. Значит, он просто с особенностями. Сейчас это не так уж и страшно. И можно объяснить. Как хорошо, что мы к вам пришли. Спасибо. До свидания.
— Апельсиновые корки с подсолнечным маслом… — сказала я ей вслед. Она сразу обернулась:
— Он вам рассказал? Да, Филипп их еще солил и ел в детстве — дикость какая-то, но он говорил, что ему вкусно.
Два мира. Или больше?
Катерина Мурашова