Дневник папы одного мальчика. (Не)понимание

Ссориться – занятие сложное и неразумное. Тем наиболее в заключительный из оставшихся выходных, когда вся семья в сборе, когда заместо отворачивания друг от друга в различные стороны, гнетущего безмолвия и ворчливого сопения носами, настолько отчетливо слышимого в данной разделяющей тиши, можнож было бы придумать кучу наиболее занимательных и нужных дел. Мы с Иришкой поссорились. Вернее даже не поссорились, а просто она огорчилась, как мне кажется, абсолютно придирчиво и бездоказательно, наговорив при всем этом досадных для меня вещей, потускнела, закрылась в себе. Обычно такое и именуют – поссорились… Я даже толком не знал, как подступиться к ней. Слова прощения, льстящие взоры и боязливые, будто 1-ые, и оттого такие волнительные объятия не давали никакого результата. Для нее это было обычной реакцией, чем угрюмее она становилась на данный момент, тем быстрее настроение ее обязано было возвратиться в условную норму. Это в точности, как для заболевшего – перетерпеть самый жар, и наутро теснее быть «на ногах». Я же, против, становился все темнее и темнее, настроение бесповоротно испортилось. Егор все видел. Точнее, он не видел самой кульминации произошедшего. Он видел лишь последствия. Но и этого было достаточно для такового малыша. Он как-то сходу присмирел, не осмелился, как это традиционно приключается, затевать гулких игр и шалостей. Он сообразил, что ему, как и родителям, необходимо смириться и выждать какое-то время, без излишней необходимости не всколыхивая тишину. В неловком, будто на вырост, волнении отпрыск подходил то ко мне, то к маме, всматривался в личика своими умнючими голубыми глазенками, стараясь хоть в чем-то – в неприметном штрихе, в сущей мелочи, не уловимой сходу – выискать нас бывших, истинных и обыкновенных для него. И не выискал. Как-то по-своему расстраивался, переживал, и опять ворачивался к своим медлительным и кислым занятиям. Нужно было покупать кое-каких обязательных товаров, и я, не зная, чем еще занять себя, засобирался. Егор суетился вокруг меня, подавал ботинки, сильно охватывал мои ноги вокруг колена и прижимался всем тельцем. В нем дралось классическое противоречие – он осмысливал, что нельзя меня отпустить, опасался этого, представлял в собственной ребяческой голове мистические картины моего «невозвращения»; но не отпустить меня было нельзя… Решение пришло внезапно. «Пойду совместно с отцом!» — постановил Егор, еле как взгромоздил на себя мою черную сумку и принялся дергать ручку входной двери. Я печально улыбнулся и потрепал его челку: «Нет, Егор, папа сходит один. Останься с матерью. Я быстро приду… Я быстро». Сын несколько недоверчиво поглядел на меня, поразмыслил; для выполнения какого-то, ему лишь понятного, обряда, попросился — ровно на одну секунду — на руки, увернулся от объятий и отпустил… Я возвратился быстро, как и обещал. Я просто не мог подвести отпрыска. За время моего неимения ничего не поменялось. Совсем ничего. Было странноватое чувство, что время встало в углу и стоит, такое же обиженное на нас, как и мы друг на друга. Я сходил в магазин – а здесь прошла всего одна секунда. Даже Егор не успел, желая бы для видимости, переместить в пространстве свои игрушки. Нам всем предстоял необоснованно длиннющий вечер… Когда за окном взялось темнеть – стало совершенно невмоготу. Я решил укладывать Егора. Если это происходит до полуночи, то в нашем доме величается «пораньше». Егор не стал противиться, разрешил себя переодеть, покорно залез в свою кровать и принял из моих рук положенное ему теплое молоко. Иришка, уставшая от чувств и переживаний, живо заснула, но даже во сне казалась мне жутко печальной и мстительно обиженной. Я осмотрительно, чуть дотрагиваясь, погладил ее по голове, она не заметила… Что же ожидает нас завтра? Егор вдумчиво тащил свое молоко и глядел в черный потолок. Ему не спалось. Малыш напрягался понять, что все-таки вышло с родителями, почему и, основное, когда в их дом смогло просочиться это ершистое недопонимание, для чего же оно обосновалось и сейчас, свернувшись калачиком на ковре, смотрело на него, Егора, не давало безмятежно заснуть; будет ли все так же, как и до этого? Я вышел и притворил за собою двери, так, вероятно, Егору будет безмятежнее, я не стану ходить и шебуршаться, и отпрыск быстрее заснет, чтоб наутро, проснувшись, теснее позабыть обо всем, что было сегодня… Я устроился в соседней комнате и принялся изнурять себя книжкой. Книга не шла, слова выпадали из предложений прямо на пол, расползались в различные стороны и никак не желали собираться совместно, желая – что им стоило просто взяться, зацепиться друг за дружку и совместно, теснее наверное, что-то обозначить, стать означаемыми, быть единичным целым… За стенкой вертелся Егор. Я прислушался – отпрыск очевидно переживал совместно со мной, ощущал даже через бетонную загородку, делящую нас, мое настроение. Когда же ему стало совершенно нестерпимо — он кратко крикнул: «Папа!». Я отложил чтение и направился к малышу. «Ну, что ты, что ты, Егор… Все превосходно, давай-ка засыпай». В ответ Егор отрицательно мотнул головой и протянул ко мне длинноватые рукава, до кончиков пальцев скрывшие в себе тоненькие ручки. Я поднял его из кровати и придавил к груди. Сын сильно обнял меня, положив теплую голову на мое плечо. Если бы он мог приемлимо разговаривать – он наверное поведал бы, как печально ему, как ему охото пожалеть папу, попросил бы нас с матерью больше никогда… НИКОГДА не браниться и даже не дуться друг на друга… Но сказать этого малыш еще не мог, и поэтому лишь посильнее прижимался ко мне… Мы простояли так, практически невидимые в окрепшей темноте, достаточно длинно, подсобляя друг другу хоть немножко оттаять. Получалось… Вдруг, абсолютно внезапно, я ощутил, как Егор зашевелил рукою и начал потихонечку, нежно и благожелательно похлопывать меня по спине. Точно так же, когда-то, мы с Иришкой похлопывали его, Егора, совершенно еще малыша, чтоб он безмятежно заснул; точно так же Егор, когда приключается настроение, укладывает дремать собственного подопечного медвежонка… Он все осмысливает, наш малюсенький сынок, и лучше нас знает, как надо поступить… Эти похлопывания будто отдавали меня к жизни, сердечко теснее не билось на пределе собственных способностей, я даже осмотрительно, будто опосля длинного перерыва тоски и суровости, улыбнулся… Глаза Егора, успокаивающего и угомонившегося, начали потихоньку закрываться, все вокруг сделалось «через узенькую щелочку»… Я перехватил отпрыска как младенца и стал мерно покачивать его на руках, чего же не приключалось теснее чрезвычайно издавна. Эти подзабытые чувства конечно смягчили мою душу, и лишь тогда я сообразил, как утомился за этот день… Аккуратно положив Егора в кровать, я шепотом пообещал, что мы с матерью попытаемся больше не заходить так далеко… Ведь, что ни скажи, даже ребенку понятно: браниться – занятие сложное и глупое… .